— Живой… Я Живой!.. Пасечник… Фамилия — Живой. А вы мертвые!

Мы ночуем на чердаке у братьев Дужиных. Белоусый Андрей давно спит возле печного борова. Чердак высок и просторен. Спят в разных углах и по середке человек тридцать. Раздается дружный храп, мычанье и сонный хохот.

Нам постлан мягкий сенник, чистые простыни и подушки. Да и прочие не на голом полу. Очевидно, сенников и подушек с одеялами у хозяев целый склад.

Утром Кузьмич осматривал так называемый прокатный пункт. Эти пункты — мера дореволюционная. Они разбросаны по всему уезду. И теперь в плачевном состоянии.

Жнейка, молотилка, две американских бороны.

— А где же сенокосилка и третья борона? — проверяя по списку, спрашивает Кузьмич крестьянина, которому был поручен пункт.

— А их Терентьев взял.

— Под расписку?

— Нет, так. На доверие.

— От Терентьева на мельницу увезли, — говорит 1000 другой крестьянин. — У мельника и стоят. Косилка сломанная вся.

— Ничего не у мельника. Грибков Степан взял, — возражает кудрявый парень.

— Ври!

— Вот-те ври.

— А кто же ремонтирует?

— Да никто… Оно, конечно, ежели пустяковая поломка, то сами, гайку, к примеру, болт. А то средств нет, да и не смыслим. Ране, бывало, до революции, инструктор наведывался.

— А на прокат часто берут?

— Часто. Да вот и сегодня за молотилкой поп приедет.

Агроном приказывает, чтоб к следующему его приходу все имущество было отремонтировано за счет прокатчиков, это может сделать кузнец из Доможирова, выдавать только под расписку, принимать обратно в исправном виде, починить сарай.

— Эх, Кузьмич, вам хорошо приказывать, а что ж я дарма буду стараться-то. На сам-то деле…

— А я тебе вот что скажу. Я не дешевле тебя стою, да вот служу почти задаром, жалованья — грош, да и то неаккуратно, а хожу по своей епархии пешком, сапоги треплю, не хнычу. Теперь у нас новый порядок, строится новая жизнь, новая Россия. Надо привыкать к общественной деятельности, надо не только себе, а и обществу своему быть полезным. Пора бросить по старинке-то жить: моя, мол, хата с краю. Правительство теперь в средствах стеснено. Вот разбогатеет — новые машины вам пришлет, инструктора будут. А в заключение вот: если мои условия не будут выполнены, я пункт переведу в другое село, к более энергичным людям. Так и растолкуй крестьянам.

Зашли к Филиппу Петровичу проститься. Он ушел в поле. Узнаю от хозяйки: мой табак, четверку, украл кто-то из гостей. Да табак — что! У питерского гостя украли часы, положил на комод в той горнице, где вчера пляс был, ну и тилилиснули.

— Не приведи Бог, какой вор народ пошел, — заключила хозяйка.

Брызгал дождь.

— Куда в такую погоду пойдете. Садитесь-ка, попейте чайку, — пригласила она.

За столом гости: учитель из соседнего села с женой. Он молодой человек с усиками, в стоптанных башмаках и обмотках. Сразу же стал расспрашивать меня о теории относительности Эйнштейна, о новых идеях Шпенглера. Он — естественник, бывший преподаватель гимназии в Петербурге. Здесь живет третий год. Жена тоже учительствует.

— Боялись умереть в городе голодной смертью. Здесь все-таки арендуем огород. У жены — коза, кролики. Кой-как бьемся. Жалованье нищенское, высылают неаккуратно. Вообще, на нас, учителей, правительство никакого внимания не обращает. Почему — неизвестно. Отсутствие средств? Но ведь и царское правительство отыгрывалось на этом козыре. Как можно держать народ во тьме? Надо воспитать подрастающее поколение, чтоб оно за совесть, не из-под палки только, могло удержать в своих руках республиканский строй. Чем, какими силами будет возрождаться страна? Где живые силы? На фабриках? Но рабочих — горсть в сравнении с крестьянской массой. Сила России в темных мужиках. А тьма — есть бессилие. И если с первых дней революции не было обращено никакого внимания на деревню, никакой заботы об ее моральном росте, так необходимо это начать немедленно. Иначе все может оказаться иллюзорным: со стороны посмотреть крепко, хорошо, а дунет ветер — все разлетится, все повалится. Это правительству надо твердо помнить. И только хорошая школа может выработать из мужика, из погрязшего в невежестве рутинера — настоящего гражданина. Так пусть дают школу, пусть дают школу, чорт возьми!

— В столицу не думаете перебираться?

— Боюсь. Годик еще пробуду здесь. Хотя страшно скучаю по городу. В особенности жена. Нашу школу закрывают, меня переводят в другую.

— А почему вашу закрывают?

— Средств нет. А мужик не дает. Вообще, существовать нашему брату трудно. Один учитель остался не у дел, опухать с голоду начал, пошел по бесшкольным деревням, уговаривать мужиков, чтоб отдавали ему ребят учить. «Вот у меня 20 ребятишек набралось, давайте мне по 3 фунта муки в месяц. Согласны?» «Согласны. Много ли три фунта». — «И ты, Силантий, согласен, и ты, Петр, и ты, Степан?» — «Сказано, согласны». — «Ну вот, распишитесь», — и бумажку сует. Э, не тут-то было. Хоть бы один расписался. Бумажки, подписей, как огня боятся. «Знаем мы, чем это пахнет». Вот какой народ.

Словоохотливый учитель проговорил бы до вечера, но пришел Филипп Петрович весь в дожде, хоть выжми. Он ходил осматривать свой будущий участок, хутор.

— Каждый день, дождь не дождь, а все на землицу полюбоваться сходишь. Ну, прямо тянет, как родная мать.

— Из вас толк будет, — сказал агроном. — И вас полюбит земля.

— А ясное дело! — воскликнул Филипп Петрович, выливая из сапога воду. Нешто она не чувствует, кто за ней ходит-то? Врут, что земля есть мертвый прах, вроде стихеи. Она живая! Да и все на свете дышет потихохоньку. Эй, мать! — крикнул он жене. — А я выбрал-таки местечко, где дом ставить будем. Такой пригорочек, понимаешь, все, как на ладошке, все концы. А окнами на солнечную сторону повернем. Я все расплантовал: где колодец, где пасека. Я пасеку хочу. Живой тут есть такой… Ох, деловой старик. А погулять любит… Иду сейчас, а он ползет на карачках вдоль забора, ползет, пятнай его, а бормочет: «хоть ползу, а Живой». Да, братец мой, да. Надо работать, работать надо. Всем в уши кричу: «Работать!».

Вдруг за окном, возле нас, зафыркал, зашипел паровоз, загрохотал поезд. Свисток, и поезд стал. Вслед за этим раздался хохот ребятишек:

— А ну, дедка, еще! Свистни. Ну, как соловьи. Дедка, свистни…

И в избу вошел обтрепанный беззубый старикашка, за ним — стая детворы.

— С праздничком! Полковнику выпить. Возрадуйся, плешивый, над тобою благодать, во всю голову плешина, волосинки не видать! — Он обнажил лысую голову и ударил в ладонь шапкой.

— Это из соседнего села пастух, тоже на праздник к нам притащился, недружелюбно пояснил нам хозяин. — Посвисти соловьем, потешь ребятишек-то.

— Свистни, дедка, свистни!

Дед закрыл гноящиеся глазки, приставил к губам пригоршни и раскатился соловьиной трелью. Он насвистывал, тренькал, щелкал с изумительным искусством. Дорого дал бы Станиславский за такого соловья. Дед выпил самогонки, прикрякнул уткой и принялся рассказывать разные побаски и присказки. Большинство их нецензурно, но детвора, старухи и даже учительница покатывались со смеху.

— Птицу я люблю, лес люблю, цветы, — шамкал старикашка. — Хорошо на божьем свете… Ей-бо. Я, бывало, соловьев лавливал…

— Дедка, расскажи еще чего-нибудь, дедка! — приставали ребятишки, утирая заплаканные хохотом глаза.

— Фють! — свистнул дед, притопнул ногой и встряхнул лохмами на рукавах. Нну! Жила-была деревня на возрасте лет, жил в этой деревне старик с мужем, детей у них не было, только маленькие ребятишки…

— Ха-ха-ха!..

— Вот чем пробавляется наша детвора, — грустно заметил учитель.

Дождь кончился. Мы двинулись дальше.

«Только власть марает». — Деревня Дядина. — Заграничная кепка. — Еще о педагогах. — Небывалое событие. — Наши и ваши. — Войнишка. — Белые и красные.