— Нет, нет, — сказал я. — Замрите окончательно.

Часика через три я объявил перерыв. Мужик бегом к пруду, шапку на дороге бросил, шубу на дороге бросил:

— Мишка, подбирай! — и, не стыдясь баб, оголился, да ну, как тюлень, нырять да гогочет.

Как пришел он в чувство, за обед сели. Я ем да думаю: «Я те, анафеме, покажу настоящий режим экономии, ты у меня взвоешь».

— А много ли возьмешь, живописец, ежели без шапки, — спросил Огурцов.

— Два пуда, меньше не возьму. Снова писать придется.

— Да ведь ты пуд просил?

— Меньше двух пудов не могу. В шапке ежели — пуд. Не желаете, тогда до свиданья. Я — художник самый знаменитый: всех великих князей писал, двух митрополитов, Гришку Распутина^[1]…

— Патрет мне шибко нравится, — сказал Огурцов. — А я тебя не выпущу. Ежели сбежать надумаешь, на коне догоню, раз ты знаменитый. Так и быть, рисуй без шапки.

После обеда хозяин выпил восемь стаканов чаю, надел шубу, перекрестился и пошел:

— Идем, что ли, черт тебя задави совсем. Только ты не серчай на меня, голубок…

Жара была еще сильней. Хозяин шел к стулу, как к виселице. Я разрешил ему говорить за десяток яиц. Говорил он, говорил, болтал, болтал, а пот так и течет с него: шуба волчья, теплая, сам же он, повторяю, тучный.

— Вот до чего упарился… Аж в сапогах жмыхает.

— Ничего, — говорю, — терпите. Великие князья с митрополитами тоже потеют.

Через час у него кровь из носу пошла. Через два часа он вдруг побелел, простонал:

— Кваску бы… — и упал.

Я только написал одну голову. Сходство поразительное, даже сам я удивился. На другой день хозяин отлежался, говорит:

— Дюже правильно личность обозначил. Приятно. А сколько возьмешь, ежели без шубы? А то жарко очень…

— Дорого, — говорю, — пять пудов.

Он ощетинился весь, хотел ударить меня по уху, однако пошел, пошептался с хозяйкой, вышел, сказал:

— Рисуй, сволочь!

Я потребовал плату вперед, посадил брюхана в холодок — в красной рубахе он, при часах, с медалью — и стал со всем старанием писать. Пишу да говорю:

— Один великий князь для прохлады позировал у меня в подштанниках. Ну, за это я дорого взял…

Словом, окончилось все хорошо. Прожил я у кулака два месяца. Мучицы заработал и деньжат. На прощанье кулак встал и сказал:

— А ты все-таки — жулик… Ловко нагрел меня.

Я ответил:

— Другой раз не жадничайте… Вы — человек богатый.

Дома же обнаружил я, что он, проклятая сквалыга, в муку, ради режима экономии, песку подсыпал.

<1926>

Дядя Силантий, спустив портки с сынишки своего Гараськи, сек его вицей, приговаривая: — Будешь, сукин сын! Будешь! Будешь предсказывать! Будешь?! Зажатая меж коленями голова Гараськи орала на всю деревню, а оголенный зад глядел глуповато в небо и раз за разом крылся красными полосами. Прибежали Гараськина мать, подслеповатый дед, кричали на Силантия: — За что ты? С ума никак сошел! А тот не переставая: — Будешь, паскуда?! А? Будешь?.. Я те покажу предсказывать! Гараська посинел, из рубцов вот-вот проступит кровь. Соседи на гвалт сбежались: — Братцы, хватай его! Силантий выпустил Гараську и тряхнул головой, чтоб откинуть свисшие на глаза космы. — Да как же, — нескладно загромыхал он. — Паскуда такая… Стал предсказывать, что, мол, человек от облезьяны превзошел… — Дезентиришки учат, — прокричала мать, утирая Гараське слезы. — К дезентиришкам все бегает, да в ячейку, — сказал отец и закричал: — Значит и ты, сукин сын, не от матки своей, а от облезьяны? Может, от кошки, али от мыша? Задеру, паскуда!.. Предсказатель об'явился новый… Ах, ты… Подай-ка мне его скорее! Но Гараська вырвался и помчался к речке, охлаждаться. А вдогонку: — Я те так вспишу, год к верху задом сидеть будешь… Я те предскажу. Держи его!

Кто-то засмеялся. Силантий стоял медведем, длинный, лохматый, и ручищи в шерсти.

— Тут не до смеху, — сказал он. — Слыхали, какие слова паршивец-то оттяпал мне? Вроде — кумунист. А всего девятый год пащенку. Вот, так это новый режим. — Ребятенки — фулиган на фулигане… Как кропива растут. — А почему? Школы нет, — сказал Силантий. — Без школы смерть, — подхватили мужики. — Хоть дрянненькая школа будь, все-таки отец Сергий молитвам обучал бы, леригии.

— Братцы! — Силантий скрестил руки на груди. — А давайте-ка в сурьез школу-то. Эвот какой огромадный сруб брошенный, гниет задаром. Ежели дружно взяться — живо сгрохаем. Еще народ подошел. Гуторили до вечера. Порешили: строить. — Мелькали топоры, визжали пилы, подергивая и ухая волокли бревно. Работа кипела. — Пускай-ка нюхнут, чем пахнет, — говорил Силантий. — Школа будет ай-люли. — А то засмеяли нас окружающие деревни, особливо Раменье село, одно званье нам: лесовики. А чем мы виноваты, ежели в лесу живем? — Как при царе лесовиками лаяли, так и теперича: лесовики да лесовики. — Только, чур, молчок, ребята, — сказал Силантий, — чтоб не единая деревня не пронюхала. Мы им нос-то утрем. А окончим, в казну пожертвуем: на, товарищи, получай! Вот какие мы лесовики. А прочие деревни хоть и не лесовики, а школы не желают. В Раменье школу прикрыли, учитель с женой в куски пошел. Вот они, какие не лесовики-то. А мы лесовики. Силантий попыхивал трубкой и сопел от прилива чувств.

В ведряный, осенний день перед очами заведующего уездным наробразом стояли председатель сельсовета Аксен Петров, маленький и остролицый, как лисенок, а сзади — сам Силантий. — Что скажете? — оторвалась от бумаг плешивая городская голова в очках. — Вот, товарищ, из села Дыркина епутация, — браво начал Аксен Петров, но осекся и кашлянул в ладонь. — Какая депутация, где? — То-есть, самолично, мы, — отрубил Силантий. — Я слушаю. — Голова поджала бритые губы и поправила очки. Аксен Петров человек бывалый, даже на Карпатах воевал, он всю дорогу зубрил речь, а вот тут, чорт его знает… — Вследствие того, — начал он, расправляя свои рыжие усишки, — как мы живем совсем в лесу, и как этот лес был помещика Гусева, и вследствие того, как нас, то-есть дырковцев, все считали лесовиками… — Покороче, — нетерпеливо сказала голова и втянулась в плечи. — Желательно нам Советской власти школу предоставить, — прокричал Силантий и расправил бородищу. — Желательно предоставить школу, — подхватил сельсовет. — Вследствие того, как мы соорудили школу своим иждивением всех средств, то-есть дырковцы, и в Звиженьев день святого животворящего Креста Господня желательно нам эту самую школу освятить. Заведующий передернул плечами и плотней поджал губы. — То-есть, открыть, товарищ, открыть! — прокричал вспотевший Силантий. — Поэтому просим вас пожаловать к нам или какого-нибудь хорошего члена послать… Очень нам желательно. А то паршивые дьяволы мужичишки из окружающих деревень проходу не дают: лесовики да лесовики. — Только желательно ежели член, то чтоб русской веры, согласно как сельсход постановил, — сказал Аксен. — Почему?! — и две ноги заведующего сердито завозились под столом. — Конечное дело, народ у нас темный, — сказал Силантий и заложил назад руки, особливо женский пол, требует чтобы молебен. — В школе икон иметь нельзя и вообще религия возбраняется, изгоняется из пределов школы… В частной жизни — это можно. — Я тоже на той точке, — сказал Аксен, и его забила дрожь. — Я, как председатель сельсовета, леригии не могу признать и возбраняю даже в домашности положения… Леригия — пиуум народа. — Ишь, брешет, тварь, — буркнул Силантий. — Но вследствие того, что, принимая во внимание, — забормотал-запутался Аксен, исходя из точки, мы собрали сход. И вследствие многократного обсуждения я поставил вопрос на открытую балтировку поднятием к верху всех рук… — Он запнулся и потупился. — Ну? — И постановили единогласно, — тихо сказал Аксен, глядя в землю. — Чтоб как бог, так равным манером и леригия вполне находятся… особливо бабы. Наробраз улыбнулся, потом нахмурился, сдернул очки и выплюнул окурок на пол. — А вы, товарищ, не сумлевайтесь, — подошел к самому столу Силантий и, встряхнув бутылку с чернилами, посмотрел ее на свет. — Останетесь вполне благонадежны, даже ничего не увидите. У нас все обмозговано — ай-люли. По леригии особь статья, а по советскому образцу — особь статья. Так приедешь, друг? Наробраз задумался. Он выпить не дурак и норка у него, что называется, свистела, однако он на этой должности едва держался, уже было два серьезных замечания, и ежели… Эх! — и он махнул рукой: — Хорошо, приеду. — Вот, добро! — Силантий с шумом отодвинул стул, сел, крякнул, сказал Аксену: Садись. Чего стоишь? Потолковать надо с товарищем-то. Аксен несмело сел, послюнил концы пальцев и поставил усики буравчиками вверх. На прощаньи наробраз крепко пожал им руки. Обратно катили фертом, с бубенцами. — Как бы потреты-то ихние не потерять. А проезжали Раменье — ох уж это Раменье! — Силантий задрал бороду вверх и подбоченился, Аксен тоже уткнул свой носик в небо. Когда под'ехали к дому, Аксен сказал: — Я так мекаю, что нашему Дыркину селу должны выдать ачистат.