— Да ты пей… Самогонки много… Сорок две бутылки сготовлено. Кушайте.
Только выпил — опять готово:
— Кушайте.
Выпил и не успел усов обтереть — к самому рту:
— Кушайте… Не огорчайте.
Тогда мы с агрономом решительно отодвинули стакашки.
Пьяный гость оторвал от стола голову. Хозяйская угостительная рука не дремлет:
— Пей, кум… Пожалуйте.
Бородатый кум бессильно разевает рот, Андрей ловко опрокидывает ему в рот стаканчик. Кум проглотил, открыл глаза и на смерть закашлялся:
— Сы… сы… сы-ыт…
А гости уходят, приходят новые, еле можаху, и как стеклышко, пьют, уходят, приходят, ползут от стола на карачках.
— Братейник, скажи, чтоб пива!
— Эй, хозяйки! Кто там… Пива-а!
Вот кампания молодежи: три барышни и три кавалера — нельзя иначе назвать прямо из столицы. Кто такие? Приезжие? Нет, с хуторов, свои же, богатые 1000 хуторяне. Молодежь, мужчины, конечно, пьет самогонку восхитительно и закусывает пивом. Заинтересовала меня барышня, рыжеватенькая и модница, в белом кружевном платье, заметьте: в белом. Золотые часики, брошки, браслеты, серьги. Горит и трясется все. Сколько-то пудов муки, крупы и масла уплыло за них в город? Вот она упорхнула и вскоре явилась в голубом, мастерски сшитом платье. А ночью, когда я вновь забрел сюда, она гадала с подругами на картах, в черном шерстяном платье. Она ли? Она. Узнаю от старших: ищет жениха, показывает наряды.
Рядом со мной бывший торговец, местный крестьянин. Лицо его энергично, с широким лысым лбом и коротко стриженой бородою.
— Поговори-ка, поговори с ним… Бывалый человек, — толкает меня под бок хозяин.
— На Шпалерной три месяца гноили. Выпустили. А спрашивается, за что? Да они и сами об'яснить не могут, — кому-то кричит торговец. — Дурачье! За то, что торговлю завел, что работал день и ночь — сгребли да в Питер… Нешто можно без частных купцов государству процветать?.. Идиоты!
— Нет, ты об'яви всем, кто навещал-то тебя? — кричит ему черный, весь в кудрях, черноусый человек, кудри с проседью, лицо пьяно, похоже на мопса, и в ухе серьга. Я принял его за румына, но он оказался чистокровным евреем — Исаем Аронычем. Он — когда-то богатый купец с соседней большой станции. Его в прах разорила революция, все было разбито в щепы и разграблено. А семейство восемь человек детей.
— Кто навещал тебе в тюрьма? — кричит он с акцентом и, прищурив левый глаз, замысловато трясет головой.
— Ты, Исай Ароныч, ты, — отвечает торговец. — Спасибо, брат. — И, обращаясь ко всем, тычет в него пальцем. — Братцы! Вот самый этот еврейской породы человек, еврей…
— Жид!.. — перебивает Исай Ароныч. — Пархатый жид…
— Этот самый пархатый жид, а дороже он мне родного.
— А-а-! — победно кричит еврей. — А сын тебе навещал?
— Навещал. Старший который. Спасибо, был разок.
— Пускай себе будет так. Зачем благодарить? Это его обязанность. Это долг, — его палец летит вверх. — Долг!.. — и безнадежно: — ни черта вы, мужики, не понимаете.
— А больше никто. Ты один в Питер приехал, пропитанья мне привез…
— А-а-а…
Торговец говорит мне:
— Когда Исайка голодал с семьей, я помогал ему, а то сдох бы. Хороший жид, верный.
Напротив меня латыш-мельник. Борода четырехугольная, рыжая и щеки — два красных под глазом кулака.
— Дорого, Мартын, за помол дерешь.
— Какой дерешь! Никогда моя не дерешь. Что надо, — возмущается тот.
— Дорого… Скинь.
— А мельниц наладить дорого, дешево? Скольки труда, уметь нада, вот тут, головам иметь. Ха-ха-ха.
— Пей, Мартын, не слушай, пей. — Пьяная рука расплескивает самогонку на тарелку латыша.
— Зачем селедка поливайт? В рот нада!
— Стой! — хозяин чиркнул зажигалку и к тарелке. Самогонка синим огнем пых! — затрещала у мельника борода. — Видал? — закричал хозяин. — Вот какая самогонка. Товарищ председатель, видал? Как спирт. Нет, ты в рот мне загляни. Лоскутья лезут. — И, весь изогнувшись, подставляет широко открытый рот прямо к носу председателя волисполкома. — Крепость — страсть…
Вдруг тенористый голос в соседней комнате и к нам:
— Живой! Живой! Живой пришел! Эй, вы!.. Я — живой!
Шустрый низенький старичонка, в черном пальто и козырек фуражки к уху, прыгал от гостя к гостю и кричал:
— Эй, вы! Живой пришел… Я — живой.
— А мы мертвые по-твоему? — смеялась у дверей хозяйка.
— Живой!.. Фамилия Живой… Пасечник… Живой… Фамилия Живой… Эй, я Живой… Живой! Гуляй, Живой!..
Он, в сущности, не кричал, а гнусил, но так суетился и скакал и, как градом, поливал словами, словно рота солдат бросилась на нас в атаку и закидала бомбами. Все оцепенели, сразу стало тихо, но вдруг задрожала изба хохотом:
— Братцы, да ведь это Живой, пасечник!
— Садись, Живой.
— Пей, Живой!
— Я Живой, а вы мертвые… Эй, вы! Я Живой.
Он все еще топчется, помахивает длинными рукавами, наскоро глотает самогонку, самогонка течет по коричневой с желтым бороде, лик постный.
— Эй, Живой! Мно 1000 го ли меду снял?
— Двац пудов, триц пудов, сорк пудов. Я Живой, пасечник. А вы кто? Эй, Живой пришел!
— Ко мне в улей две матки попало. Как быть?
— Ккой сстемы улей? Надо знать… Живой скажет. Живой все знает… до свиданья.
— Песню давайте… — громко предлагает председатель. Это коренастый человек, с большими, как у вахмистра, усами. Выпивши, но держится бодро, моментами напускает на лицо грозу: белые брови тогда слетаются вместе, и глаза ищут жертвы.
— Товарищ Тараканов, кушайте… Товарищ Тараканов, очень большое утеснение с налогами.
— Товарищ Тараканов, ублаготвори ты мне тот клинышек-то, земельку-то… Я б те отблагодарил…
— По закону, все будет по закону… Давайте, споем…
— Товарищ Тараканов, ты у нас с братом семьдесят десятин отобрал, а кому отдал?..
— Кому следует… По закону.
— А-а, по закону… А откуда это у тебя серый-то жеребец об'явился?.. Тоже по закону?
— «Вни-из по ма-а-атушке-е-е по Во-о-ол…» — замахав руками, сердито начинает председатель.
Сначала вяло, потом погуще подхватывают, и всем столом ревут козлами песню. Бросили, начали другую. Бросили.
— Революционную! Давайте революционную… Ага, не знаете, не любите?..
— Пей! Товарищ Тараканов, кушай.
— Не хочу, — встал и пошел к выходу.
За ним высокий молодой крестьянин:
— Тараканов, навести меня.
— Не хочу.
— Ну, зайди, ну, ненадолго… Хоть одну рюмочку, желательно очень угостить. Товарищ…
— Не хочу, — и вышел.
— Сердится, — сказали крестьяне. — Не выйдет твое дело…
— Выйдет… Еще как выйдет-то. Я знаю, чем взять его.
Между мною и хозяином втерся большой белобрысый, толстогубый и толстоносый парень. Было темно. Хозяйка зажгла лампу-молнию под потолком. Парень орет мне в ухо:
— Лешего два, чтоб я опять пошел в милицию… Нашли дурака.
— Лешка! Зовут? Да?
— Зовут. Нашли дурака… Эвот у Васьки Улана наган, и у прочих наганы. Поди, разоружи их… Тараканова хотят стрелять.
— Кто? Где?..
— Исай Ароныч, милай… Пей!
— Я жид!.. Пархатый жид… Кто громил меня? Мужики громили.
— Жуликов поймаешь, а город выпустит… Этак самого убьют… Нашли дурака. Ха, служи…
— Зачем выпускают?
— Знамо, зачем. За взятку.
— Эй, Мавра, дай-ко пива!
— А ежели мазуриков выпускают, мы своим судом, — сказал хозяин. — Бац-бац — и готово дело. По-мужицки.
С улицы доносились свист и крики.
Мы пошли к Кузнецову. Нас провожал двоюродный брат председателя:
— Братейник богато живет. А чего ему не жить, всего натащут. Вот теперь на хутора народ бросился, всякому охота получше землю оттягать. Вот его и мажут. А кто не даст, и в болоте просидит. Да мало ли делов у нас. А и не взять нельзя, раз само в рот плывет. Кого хошь посади. Ежели человек с башкой…
— А крестьяне дружно живут между собою? — перебил я.
— А вот как дружно. Вот, говорит… Это Тараканов мне говорит, братейник, то есть председатель… Вот, говорит, Шурка, ты рот-то на сходках поуже держи, а то ушей много у меня. Хочешь, для испытания? Хочу. Тогда ругай меня на сходке и власть ругай, я ничего не сделаю. Я, значит, и вошел в откровенность, то есть на сходе: обкладывал почем зря. После, через недельку повстречались с ним. Он мне, как по пальцам: ты то-то говорил, то-то говорил, а тебе отвечали так-то. А на сходе все свои, самосильные хозяева были. Вот народ какой.
