Вышел во двор.

— Кто?

— Я, сынку!

— Отец! — Тимош кинулся к воротам. Засов застрял, Тимош кряхтел, пыхтел. И наконец руки у него беспомощно опустились. — Открыть не могу.

Тут выбежал из дому Иса, выбил топором клин, который он для пущей прочности загнал в скобу.

Ворота распахнулись. Отец, шевеля вожжами, завел телегу.

— Живы?! — размахнул руки, будто крылья, принимая под них и Тимоша, и Ису. — Вижу, дружите. Спасибо вам!

Выбежали из дому Степанида, Катерина, Юрко.

— Где же работники? — спросил Богдан.

Тимош прикусил губу.

— Какие сами ушли, каких пан Кричевский прогнал, — объяснил Иса. — Они только скот переводили, ели да пили.

— Ладно, — махнул рукой Богдан. — Распрягайте, хлопцы, мерина. Коня моего накормите-напоите. А мы пойдем с дивчинками свет зажжем, чтоб гостинцы видней были.

Дочерям привез Богдан платья, ленты, платки. Тимошу и Исе подарил стамбульские пояса, по двенадцать польских дукатов каждый. Юрко шапку бархатную, красную, да клетку с заморской золотой птицей. Всему дому радость!

— Чаплинский здесь? — спросил Богдан.

— Давно приехал, — ответил Тимош. — У него теперь жена новая.

— Какая-такая жена? — встрепенулся Богдан. — А где же…

Не договорил, помрачнел. Потом вдруг засмеялся.

— Засудили нас, Тимош. Отняли хутор. Да что Бог ни делает — к лучшему. Не до хутора теперь, не до хозяйства. Чтоб о хуторах думать, сперва жизнь нужно устроить, да не для нас с тобой, а всю жизнь.

Тимош слушал, затая сердце. Отец говорил с ним, как с казаком. Темное лицо парубка просияло.

— Да мы — хоть завтра! Да мы их — в капусту!

Богдан положил тяжелую руку на плечо сына, улыбнулся.

— Ого! Есть на что опереться старому батьке. — И поглядел в глаза. — Ни, Тимош. Ни! Не завтра, не послезавтра, в урочный час.

И снова дом превратился в улей.

Богдан приглашал казаков, угощал, песни пел, словно выиграл дело.

Через неделю проводили в Крым Ису. Уезжал Иса радостно, но глаза его были полны слез.

— Эх, Тимош! — прижал он к груди друга. — Бога буду молить, чтоб послал нам общего врага. Пусть самая тяжкая война, только бы не друг против друга.

— У нас есть с кем схлестнуться, — сказал Тимош, обнимая на прощанье лучшего своего товарища. — В урочный час приходи.

Кинул шапку вверх, дал коню шпоры и помчался, успев поймать шапку. Конь играл с простором, наездник, хлебая ветер, гикал коню, и воля наполняла его до ушей восторгом жизни.

В тот же день, погрузившись в две телеги, Тимош с пятью казаками из отцовской сотни повез скарб, сестер и маленького Юрка из Чигирина в Переяслав. Тимош видел: отец что-то замышляет серьезное. Может, Чаплинскому собрался башку свернуть?

Захария Сабиленка, которому было предложено сесть в кресло, умудрился приткнуться на уголок, и теперь спину ему подкалывали бивни слона, ибо рукоятки кресла были резные в виде слоновьих голов.

Захария, глазастый, тонколикий, с большими розовыми ушами, был похож на серну: услышит веянье ветерка и тотчас умчится исполнять ветреную прихоть.

За массивным столом, напротив, удобно откинувшись на спинку кресла, сидел хозяин края, чигиринский староста ясновельможный Александр Конецпольский.

Им бы поменяться местами подлинным хозяином Чигирина был Захария — арендатор Конецпольского, — и хозяином положения тоже был он.

Ясновельможный пан пустил на ветер целое состояние, сыграв приличествующую его роду свадьбу. Он женился на сестре князя Замойского и сразу после свадьбы приехал с молодой женой в Чигирин показать ей свои владения и, главное, изыскать деньги.

— Я только и делаю, что даю, — печально сказал Захария Сабиленка. — Даю и не получаю обратно.

— Уж не пошить ли мне для тебя нищенскую торбу? — вспылил Конецпольский.

— Ваша милость изволит шутить! — Розовые уши Захарии запылали. — Вы думаете, я играю в бедняка, а я и впрямь бедняк. Казаки — не подневольные крестьяне, с них лишнего не возьмешь.

— Так бери!

— Не дадут! У них есть надежный законник, пан Хмельницкий.

— Хмельницкий сам за себя не мог постоять. Захария! Ты заводишь со мной пустые разговоры. В Чигирин едет канцлер Оссолинский, и мне нужны деньги, чтобы устроить в его честь торжественную встречу и бал. Учти, Захария, все эти расходы будут твоими расходами, ибо ты — арендатор Чигирина. Мне же нужны другие деньги, большие. На мою жизнь.

Захария откинулся назад, но слон был настороже и поддал бивнями в самую поясницу. Вместо того чтобы сморщиться от боли, Захария расцвел.

— Тут необходим — поход! В Крыму хан разодрался со своими мурзами. Самое время взять у них то, что они награбили в наших же пределах. Разве можно сравнить нас, сирых, с крымскими торговцами? У одного Береки, я думаю, денег больше, чем у самого господаря Лупу. Галеры турецкого султана потому и быстры, что на веслах товар Береки — неутомимые казаки.

Конецпольский встал:

— Я хочу, чтобы, вернувшись в Варшаву, его милость пан Оссолинский сказал бы о нас в тесном кругу друзей: лучший прием мне оказали в Чигирине… Над твоим предложением обещаю подумать.

— Ваша милость, деньги на поход я тоже как-нибудь наскребу, — поклонился Захария.

— Наш бал уже тем удивителен, — говорила пани Хелена пани Ядвиге Конецпольской-Замойской, — что он совершается на краю света.

— Святая дева! Я об этом не думала, но ведь сразу за Чигирином — бескрайнее Дикое Поле. Как же вы здесь живете… среди этих дикарей? Вам надо в Варшаву! В свет!

— Мой муж солдат! — Глаза пани Хелены подернулись дымкой надменности.

— Ради всего святого! Не обижайтесь на меня! — пани Конецпольская дотронулась рукой до руки пани Хелены.

Она была искренна в своем порыве, и пани Хелена оттаяла, хотя была уязвлена уже тем, что ей, первой даме чигиринского общества, во время такого важного, редкостного приема в честь канцлера Оссолинского приходится быть второй, ибо как снег на голову явился староста со своей старостихой. На искренность ответила искренностью:

— С нашей бедностью в Варшаве мы обивали бы ноги в прихожих третьестепенных людей.

— Ваша красота открыла бы для вас двери королевского дворца, и я думаю, что личное знакомство с его королевской милостью не повредило бы карьере пана Чаплинского.

— Я предпочитаю судьбу жены подстаросты в городе на краю света судьбе блистательной фаворитки короля! — Глаза у пани Хелены сверкнули гневом.

И пани Конецпольская не нашлась что сказать.

— С вашего позволения я пойду к гостям. — Пани Хелена поднялась с кресла: она чувствовала себя ответчицей за этот бал.

Канцлер Оссолинский всем видом своим выражал удовольствие, со всеми был приветлив и любезен, но пани Хелена, чуткая до мимолетных настроений, уловила-таки одну или две насмешливых мины в лице высокого гостя, и она, насторожив глаза, увидала жалкое провинциальное зрелище. Зверинец.

Переведенный недавно в их полк знаменитый силач пан Гилевский побился за ужином об заклад, что съест, не сходя с места, барашка, гуся, утку, курицу, перепела и закусит жареным поросенком.

Ликовала мазурка, но многие кавалеры предпочли общество пана Гилевского, подбадривая его возгласами, а то и выстрелами в потолок.

Шляхтичи из украинцев, завидуя успеху Гилевского, подбивали десятипудового пана Кричевского съесть целиком жареного сайгака, не уговорили, и тогда полковник Барабаш, расшвыряв посуду, велел поставить ведро водки и начал хлебать ее через край. Снова были молодецкие крики и выстрелы.

…Мазурка выглядела убогой.

В нарядах пестрота: одни, похваляясь богатством, обвешались драгоценностями сверх всякой меры, другие, не в силах скрыть бедности, щеголяли ею. Все эти стоптанные сапоги, латаные кунтуши…

Не укрылось от глаз пани Хелены, как воровато вьется ее седогривый муж, пан Чаплинский, вокруг черноокой дочери полковника Кричевского, молоденькой, удивительно пышной, удивительно милой.