Криница сверкнула им из балочки. Остановились. Богдан пустил коня и мерина пастись, а сам затеял варить кулеш.

Старик-лирник, опустившись на колени, напился из криницы.

— Как попью этой водицы, так будто десяток лет долой, — сказал, блаженно улыбаясь, отирая бороду. — Слышал я: криница эта особая. Будто бы стоял от этих мест неподалеку хутор и подрастала на воле дивчинка одна. Проезжие казаки на нее заглядывались, а чтоб подластиться, спрашивали ее, что, мол, тебе привезти из дальних краев. Для всех был у нее один ответ: «Привезите семян цветов. Пусть нездешняя красота на нашей земле приживается». Сад у нее был королям и королевам на загляденье. Вот она загулялась однажды в степи. Дело к вечеру, солнце зашло, и смотрит — горит-льется из балки свет Ей любопытно. Подошла поближе: ни дыма, ни огня. Степной незнакомый цветок распустился. Сбежала дивчинка в балочку, сорвала цветок не подумавши. И только сорвала — брызнули из цветка, как слезы, капли чистой росы. Брызнули, да не иссякли, встал на месте дивчинки серебряный столб воды, а потом угомонился, на землю лег — и зажурчала, засветилась под небом криница.

— Спел бы ты, старче, о казаках, — попросил Богдан.

— А чего ж не спеть? Слушай:

— Три дара за Байдову кару, — повторил Богдан, держа перед собой горящую веточку. — Сколько уж тому минуло, а помнят казака. Ты подумай только, лирник! От такого святого человека — такое собачье племя! Все Вишневецкие ныне цепные псы шляхты.

Богдан остругал палочку, помешал кулеш, дал ей остыть и попробовал прилипшие к палочке крупинки пшена.

— Готово! Посолить еще.

— Пусть получше упарится, — сказал лирник и поднял руку. — Тихо! Кто-то идет!

— Чего примолкли? — раздался голос. — Я не тать и не татарин.

Лирник улыбнулся:

— Ну, а коли мы татары?

— Были бы татаре, не орали бы на всю степь про казака Байду.

— Сдается мне, знакомый голос! — улыбался уже во весь молодой зубатый рот лирник. — Степан Головотюк.

К костру подошел детинушка.

— Доброе здоровье! — рокотнул басом. — Позвольте у костра вашего погреться. О, да у вас кулеш готов, с пленым кресо?

— С кресо пленым, — ответил старый лирник.

— А у меня варначка. Заблудила в степи, я и тюкнул ее по голове.

— Головотюк, ты и есть Головотюк!

— Янко! Эк тебя время выбелило. Совсем старый чудак стал, а голос тот же. Далеко тебя слышно.

Лирники обнялись.

— Керить хочу, — сказал Головотюк. — Тут суча — первая на всю степь.

Пошел к кринице, напился.

— Я кулеш сниму с огня, а ты, Янко, возьми в телеге акруту, — попросил Хмельницкий. — У меня стромух каравая, сковдин возьми, который помягче.

— А ты что же, по-нашему можешь? — удивился Степан Головотюк. — Язык лирников тайный.

— Не больно велика тайна. Жизнь проживешь — всему научишься, — сказал Богдан.

Хлебали кулеш одной ложкой, по очереди, под звездами. Костерок прогорел. Дотлевая, угли покрылись розовой пеленой, а звезды все разгорались по небесному ветру.

Богдан наелся быстро, ушел под телегу спать.

Друзья-лирники тихонько разговаривали между собой.

— Что слышно? Чем живется-можется православному народу? — спросил Янко, он, как старший по возрасту, был в разговоре заводилой.

— А что слыхать? Иеремия дотла село Горобцы спалил. Большое было село, богатое. Спалил, а землю перепахал… А еще слыхать, тот же князюшко зверя себе двуногого завел. Ванькой Пшункой зовут. Людей, как капусту, крошит.

— Мои вести не веселей твоих, — вздохнул Янко. — Лирника Искорку на кол посадили. Больно ляхов клял. Он и на колу их клял. Дух испуская, попросил напиться, да не проглотил воду, жолнеру в морду выплюнул.

— Господи! Искорка-то! Самый молодой из нашего брата.

— На рожон полез. Его пан подкоморий пригласил гостей потешить, а он и спел им. Стали увещевать, а он еще спел.

— Горячая голова. Правду с умом надо говорить. — Головотюк вытянул из пепелища живой красный уголек, подкинул его на ладони, бросил вверх и проследил за искоркой. — Мы с тобой на тех орлов похожи?

— На каких? — не понял Янко.

— На тех, которые слетелись и говорили друг другу. Один говорит: «Я сделал так, что брат брату глаза выколол». Другой говорит: «А я положил королевской дочери жабу в постель, и королевна семь лет чахнет». — «Я завалил море камнями, — сказал третий орел, — от этого вымерла половина царства».

— Горькая доля лирника — жить в горькие времена. — Янко щипнул струны лиры, и они зазвенели тонко, беспомощно.

Богдан заворочался под телегой, вылез.

— Не спится, — сел возле лирников. — Слушал я вас, хочу договор вам предложить.

— Уж не души ли тебе нужны, пан хороший? — быстро спросил Головотюк.

— Души, лирник!

— А что в награду обещаешь?

— Если Бог даст — волю. Волю Украине… Души ваши я с собой не заберу. Вы их в слова свои вкладывайте, чтоб загоралась в людях обида на самих себя: из вольных людей рабами стали, и все гнутся, гнутся. А уж куда еще — и так все горбаты.

— Кто ты будешь, чтоб за всю Украину говорить? — спросил Янко.

— Нынче я — никто, а придет ко мне сотня, буду сотник. Придет тысяча, буду полковник. Сто тысяч придет — буду гетман. Зовите людей, чтоб шли они к Хмельницкому. Богданом меня кличут.

— А где тебя искать?

— В святом месте. За Порогами.

— Про Хмельницкого я слыхал, — сказал Янко. — Обидели его, говорят, крепко.

— Хорошо сделали, что обидели, — мрачно усмехнулся Богдан. — Пока шлея под хвост не попадет, лошаденка трусит себе… Нынче я от привилеев свободным стал. Будто бельма с глаз моих сняли. Не своя обида душу гложет, за Украину больно… Прошу вас, лирники, скликайте ко мне народ. Пусть для почину хоть по два, по три человека от села придут. Это ведь тоже сила будет. По рукам?