— Прошу тебя, пан… сотник, представь свою грамоту канцелярии староства. Я желаю прекращения распри. Надеюсь на твою выдержку и мудрость.

Хмельницкий поклонился, попятился к дверям.

— …Пан… сотник! — остановил его Потоцкий. — Завтра поутру отправляйся в полк Барабаша. Полк выступает на усмирение атамана Линчая, который грабит и бесчинствует где-то возле Пирятина и Лохвицы. Полковнику Барабашу передай: меня известили, что атаман Линчай действует заодно с отрядом татарской конницы.

Хмельницкий еще раз поклонился и вышел.

Секретарю Потоцкий сказал:

— Год от года не легче! Казаки стакнулись с извечным своим врагом — с крымцами. Надо как-то помешать столь опасному союзу.

Хмельницкий проснулся от запаха гари. Открыл глаза, поглядел на потолок, на стены — комната, слава Богу, не пылала. Потянул в себя воздух и почувствовал, что запах дыма вкусный. Да такой вкусный, такой призывный — в животе заурчало.

«Поварята праздник готовят». Потянулся, закрыл глаза и провалился в последний досыпок.

Увидал подстаросту своего, пана Чаплинского. Чаплинский размахивал саблей, звал кого-то и указывал на него, на Хмельницкого. Лес за спиной пана подстаросты оказался войском. Земля загудела. Это шла в атаку крылатая польская конница.

«Умру, а не побегу», — сказал себе Хмельницкий и на всякий случай оглянулся. И увидал, что за ним такой же лес, как за паном Чаплинским. Стоило поглядеть на деревья, как все они обернулись казаками. Пан Чаплинский побледнел, попятился, спрятался за спины «крылатых».

«Устоят ли?» — подумал о своих Хмельницкий, рванул из ножен саблю и понял, что — ошибся. За крылатую конницу он принял стадо быков, да и быки-то были все… жареные. Засмеялся над своим испугом, хотел позвать на пир казаков, поднялся на стременах, но стремя выскользнуло, сердце оборвалось, дернул ногой и проснулся.

— Ну и сон! Скорее надо убираться из этого ясновельможного логова.

Оделся, собрался, пошел на конюшню взять своего коня.

За ночь весь огромный двор превратился в кухню. Над раскаленными углями крутили на вертелах откормленных тельцов. Жир капал в огонь, взмывали языки пламени, курился "и стлался щекочущий ноздри дым. Ружейный треск летел с огромных сковородок, на которых жарились птица, поросята. Одни повара начиняли пряностями и дичью сразу трех быков, другие начиняли дюжину свиней.

Хмельницкий поймал себя на том, что стоит посреди двора, да так стоит, словно по голове дубиной ударили. Опамятовался, чуть не бегом кинулся к конюшне, оседлал коня — и прочь, прочь от кухонного неистовства, как от преисподней.

А на дороге уже было шумно. Громыхали рыдваны, кареты. Изнутри экипажи в парче и бархате, снаружи в атласе и коврах. Лошади выкрашены: красные, синие, золотые, серебряные.

«Вот он, дракон, сосущий из матери Украины и кровь, и мозг».

Подумал и оглянулся.

Над необъятным двором великого коронного гетмана стоял высокий дрожащий дым.

— Вот она, их церковь. Их правда. Их закон.

Вздрогнул, и вовремя.

Положив поперек седла копье, мчался на Хмельницкого всадник. Хмельницкий успел дать шпоры, конь скакнул через дорожную канаву, споткнулся, но не упал, слава Богу.

— Жаловаться приезжал? — крикнул пан с копьем.

— А, это ты, пан Чаплинский? Я не жаловаться приезжал, ищу справедливого суда над тобой.

— Нашел ли?

— Было бы нынче царство Ягайлы, нашел бы!

— Чем же оно тебе приглянулось, царство Ягайлы?

— А вот когда королевский слуга Гневош оклеветал королеву, суд, уличив его во лжи, заставил лезть под стол клевету отбрехивать. Клеветники в те добрые времена из-под столов не вылазили, по-собачьи брехали.

— Умен ты больно, пан сотник. Не сбавишь спеси, уж я найду способ отправить твою милость к королю Ягайле. Чтоб тосковал меньше.

Лошадей тронули одновременно, с норовом, только пыхнула пыль из-под копыт.

Палили пушки.

Земля ходила ходуном, но и этого было уже мало. Пусть и небо танцует.

Залп, еще залп! Дорогие гости, пожалуйте на танцы!

О, мазурка — душа поляка!

И проста и вычурна, угроза и самая нежная исповедь, бесшабашная дикость и утонченная грациозность.

Танцы начались с полонеза. Если мазурка душа, то полонез — плоть поляка. Это торжественный марш. Впереди сивоусые, покрытые шрамами герои в парах с первыми красавицами республики. За героями старосты, каштеляны, князья, а потом уж пылающее восторгом юное рыцарство. Молодость, жаждущая подвига, ведомая испытанными бойцами, — вот суть полонеза.

В первый день на балу сверкала ослепительная звезда пани Ирены Деревинской. Именно ее великий гетман Потоцкий выбрал себе в дамы на первый полонез. А потом уж от кавалеров отбою не было. Пуще других увивался около пани Ирены лихой танцор пан Чаплинский. И это ей очень нравилось. Чигиринский подстароста тем был хорош, что успел овдоветь. От одного этого немаловажного обстоятельства у пани Ирены прибыло сил, и она танцевала самозабвенно. Нечаянные вздохи так и срывались с уст рыцарей. Их руки сами собой тянулись потрогать длинный ус, а глаза застилала мечта.

Но на другой день прикатил никем не замеченный рыдван пани Мыльской.

— Она ниспослана небом! — воскликнул молодой Стефан Потоцкий, и взоры юного рыцарства устремились на пани Хелену.

В нежно-розовом, как в облаке, с крошечным изумрудным крестиком на тоненькой золотой цепочке, в розовых атласных туфельках, она явилась, чтобы затеряться среди сверкания драгоценностей и ослепительной красоты, но — все ее увидали, и все ее полюбили. Даже пани Деревинская нашла в себе силы признать, что пани Хелена прекрасна. Однако, окажись они за столом рядом, у пани Деревинской рука не дрогнула бы, подсыпая в бокал пани-соперницы яда.

Стефан Потоцкий кинулся приглашать пани Хелену, но оказалось: на полонез она ангажирована Дмитрием Вишневецким, а на мазурку — проворным паном Чаплинским.

Предательство, совершаемое на глазах у публики, иные принимают за безрассудство и даже за геройство.

Еще вчера пан Чаплинский, призывая на помощь небо, стоял на коленях перед пани Иреной, умоляя позволить ему поцеловать кончики пальцев, а уж сегодня он, не помня себя, отплясывал мазурку с новой, не коронованной, но истинной королевой бала.

Нет слов, пани Ирена двигалась живее и красота ее была замечательной, но, видно, слишком рано пришлось ей быть и ловцом, и ковалем своего счастья. В ней было чересчур много независимости, она сама была под стать любому рыцарю, а пани Хелена — всего лишь женщина, славное, доверчивое существо, с раскрытыми глазами ожидающее счастья.

— Гей! Гей! — вскрикивал пан Чаплинский, и черный его оселедец метался по бритой голове, как хвост сбесившегося коня.

— Гей! Гей! — красный жупан пламенел на лету, дьявольские зеленые глаза отражали этот пламень, и пани Хелена знала: ей нет спасения.

Подуставшие музыканты, видя такой танец, очнулись, смычки рассыпали по зале искры. Танцевать стало горячо, музыка жгла ноги, и в величайшем восторге, не зная, как его излить иначе, пан Чаплинский пал на колено, выхватил пистолет и, как во времена седой и великолепной древности, отстрелил у пани Хелены с правой ножки розовый каблучок.

В кабинете великого гетмана музыки не было слышно.

— Я попросил этой встречи в столь неурочное для серьезной беседы время для того, — говорил князь Иеремия Вишневецкий, — чтобы подчеркнуть важность моих последних наблюдений…

Николай Потоцкий вежливо молчал.

— Если мы не предпримем каких-то чрезвычайных мер, возможен бунт. Наша неумная шляхта ведет себя так, словно Украина взята в посессию. Хозяйствование в большинстве случаев похоже на откровенный грабеж. И это еще не все. Мы постоянно обижаем шляхту из украинцев. Оттираем ее от должностей, всякий раз берем сторону поляков, а ведь войско вашей милости наполовину состоит из казачества.