В толкотне, созданной умышленно, казачьи соглядатаи, однако, потеряли поляков из виду, и они, по двое, по трое, разбрелись по городу. Пан Смяровский с паном Мясковским успели заглянуть в костел.

Животный страх напал на них в этом разоренном каменном мешке. Пол загажен человечьим пометом — ступить некуда. Алтари разбиты. Надгробия над склепами изуродованы и сдвинуты с места.

Костяки валялись по всему храму. Гробница великого рыцаря Луки Жолкевского, брацлавского воеводы и переяславского старосты, была развалена на куски. Останки рыцаря валялись где-то здесь, среди прочих костяков.

— Хороший доспех у него был!

Паны вздрогнули: у входа, прислонясь спиной к косяку, стоял, улыбался казак.

— Зачем мертвому доспех? — сказал он серьезно. — Доспех нужен живому, чтоб от смерти уберегал, верно, что ли?

Казак достал пистолет, и пан Смяровский поспешил кивнуть головой, соглашаясь.

— То-то и оно! — Казак выстрелил, и пуля, щелкнув ангела по носу, с визгом отскочила.

Паны комиссары, леденея под игривым взглядом казака, который снова принялся заряжать пистолет, вышли из костела.

— Варвары! — сказал пан Мясковский.

— Тише! — испуганно передернул бровями пан Смяровский.

— Надо заявить протест гетману.

— Посмотрю, как вы это сделаете, — Смяровский вытер платком бисер на лбу. — Не поверил бы, когда бы мне сказали, что на таком морозе можно вспотеть.

Сон не шел.

Разбой! Всюду в мире разбой. Разбойники правят миром.

Адам Кисель говорил это себе, а думал не о Хмельницком. И о нем тоже, но главное — о Потоцких, Калиновских, Жолкевских, Конецпольских… Все эти великие люди в конечном-то счете были разбойниками. Сколько людей они убили! Верно, у них было право судить и миловать, но право-то это они присвоили. И убивали они тех, кто им мешал наслаждаться жизнью, в том числе мешал убивать невиновных. Оттого и выброшен из гробницы пан Лука Жолкевский… У короля своя свора убийц, у каждого магната своя. Вот и вокруг Хмельницкого собрались смекалистые люди, которые сотворят из гетмана кумира, а себе добудут сначала земли и города, а потом и о титулах позаботятся.

Адам Кисель знал цену позолоте, но сам-то он был слабый человек и гордился чинами, которые ныне сыпались на него: киевский каштелян, брацлавский воевода, король намекнул, что за удачу в переговорах будет пожалование в воеводы киевские.

Не смешно ли гордиться титулом, за которым — пустота. Брацлав — у казаков, Киев — у казаков. И однако, он, стараясь сломить упрямство Хмеля, помнил о возможной награде. Значит, не верил в долговечность гетмана. Не верил, но умом-то своим умным знал: Украина потеряна навсегда.

Ворочая в мозгу тяжкие эти мысли, Адам Кисель забылся нехорошим, тесным, как гробница, сном.

Проснулся измученный. В комнате стояла тьма, и в теле была тьма. Подагра скручивала ноги такой болью, что оставалось завыть, и выть не умолкая, покуда не оставит боль.

— Мерзкое питье! Мерзкая еда! Мерзкие рожи! — сказал он вслух, потому что ему казалось, приступ болезни не от излишеств прежней молодой жизни, а от многих лишений и мытарств нынешнего, самого бездарного из его посольств.

Стена. Глухая стена стояла перед ним. Он говорил многие свои слова — умные, блестящие, верные — стене, у которой нет сердца, крови и даже ушей.

Адам Кисель поднялся на локтях, передвинулся к высокой спинке кровати, пошарил рукой по столу и нашел деревяшку, которую резал все эти дни. Он резал слона.

— Потому слона, что он в ярости топчет все без разбора, — объяснил себе Адам Кисель.

Он взял нож и тотчас выпустил его из рук — прострелило. Боль постепенно утихла, но Адам Кисель уже не хотел отвлекать себя от раздумий.

«Болезнь моя скоро убьет меня, — думал он спокойно. — Но пока я жив, я должен найти спасительное средство для лечения болезни, поразившей мое государство… Если только болезнь эта… не смертельна».

Он лежал, затаясь от своей собственной боли, которая задремала. Перед его глазами вставали картины вручения гетманских клейнод… То, что полковники грубы — не самое страшное. Самым страшным была толпа на переяславских улицах. Каждый мужчина в той великой толпе, каждый подросток был вооружен, а ненависть исходила не только от мужчин, но и от женщин. Ненависть мужчины по своей природе одинока, ненависть женщины — обязательно даст потомство.

«Значит, правы те, которые вслед за Иеремией Вишневецким желают истребления взбунтовавшихся холопов, ибо убеждены, что холоп, познавший страх господина, — никогда уже не образумится?

«Убить страну!» Эта сумасшедшая мысль приходит на ум людям, которые почитают себя христианами? — Адам Кисель покачал головой, и тотчас боль проснулась и принялась точить его плоть, как древесный червь точит бревна. — Но ведь и казаки не прочь перебить всех ляхов! Они этого желания не стыдятся и не скрывают… Позвать надо слугу, чтобы принять лекарство, — решил Адам Кисель, глядя на темные окна. — Когда же утро?»

Он все-таки позвонил.

Долго не было никакого ответа, и тогда он позвонил громко и властно. Опять была томительная тишина. Наконец раздались шаги. Вошел дежуривший по дому капитан Бришевский.

— А где слуга? — удивился появлению капитана Адам Кисель.

— Ваша милость, ваш слуга… — капитан покашлял, весьма чему-то смущаясь.

— Так где же он?

— Сбежал! — щелкнул шпорами капитан.

— Сбежал? — поднял брови Адам Кисель.

— Почти вся прислуга сбежала, — доложил капитан.

— Куда же они сбежали?

Пан Бришевский пожал плечами.

— Вот это новость!

— И еще… — капитан вдруг решил, что, пожалуй, хватит одной новости, и замолчал.

— Что «еще»?

— Литвин Ярмолович к ним… перешел.

— Ярмолович?! — Адам Кисель опустил ноги с постели. — Одеваться!

Посмотрел на капитана, который вспыхнул, но сделал движение в сторону одежды посла.

— Простите, капитан!

Адам Кисель встал, взял одежду, оделся по-солдатски быстро.

— Соберите, капитан, людей! — И тотчас слабо махнул ему рукой: — Стойте! Это же обыкновенный страх погнал их прочь из нашего дома.

— Нет, ваша милость! — твердо сказал капитан. — Они все ушли к своим.

И посмотрел на пана сенатора открыто, не скрывая вражды.

— Да, я тоже русский. — Адам Кисель выдержал взгляд. — И князь Вишневецкий русский. Многим в Польше надобно от нас, русских, находящихся на службе короля и Речи Посполитой, чтоб мы доказали свою преданность через пролитие крови своих единоверцев, но это страшная ошибка. Здесь Родина моя, и мне никому не надобно доказывать, что я действую в интересах моей Родины. Пролитие крови ничего не изменит и уж никак не поправит дела. Поправить дело может одно терпение, тяжкое терпение. Нам всем суждено преодолеть в себе отвращение, ненависть, недоверие, но это единственный путь к спасению нашей Родины. Если Войско Польское этой истины не усвоит, капитан, Польша погибнет.

— Никогда! — вскричал пан Бришевский.

— Хотел бы я вот так же бездумно кричать то, во что счастлив верить. Но я, капитан, последним ушел из-под Пилявец. И я заслужил право говорить моей республике правду, всю правду о ней. Мне грозили, меня подвергали остракизму, но кому-то надо нести этот, может быть, самый тяжкий крест — говорить правду. Ибо иногда достаточно и лжи, чтобы государство держалось на плаву, но когда оно тонет, когда оно уже на дне, тянуть его надо за волосы. Больно и нехорошо, но это единственный способ спасения утопающего.

«Как он много говорит, этот надутый сенаторишка. — Капитан, не слушая, смотрел Киселю в переносицу. — Он и с Хмелем так же говорит. И тот его слушает вполуха. А надо бы привести тысяч сорок крылатой конницы и обойтись без слов».

Адам Кисель посмотрел на окно:

— Как только рассветет, соберите всех комиссаров.

Комиссарский совет послал к Хмельницкому новогрудского хорунжего Николая Киселя и ротмистра Захарию Четвертинского просить гетмана, чтобы он назвал точную дату встречи, на которой можно было бы подписать договор.