Господи, да кто же укажет нам эту самую меру? — вздохнул про себя эпарх Никита, не поднимая подслеповатых глаз от мозаичного пола и изображая на лице сосредоточенное внимание.

У каждого смертного — свои представления о справедливости, и что хорошо и полезно для одного, покажется и нелепым и даже обидным другому. Так уж устроены люди, что не могут никак обойтись без попрания прав другого. И вся справедливость заключается лишь в том, чтобы властвовал человек более сильный.

Самому себе молодой император, вероятно, казался в эти сладостные минуты властвования и мудрым и справедливым, но в глазах опытного вельможи он выглядел чрезвычайно напыщенным, едва ли не смешным.

Разумеется, на словах можно провозглашать торжество справедливой меры, но у кесаря Варды, следовало полагать, есть своё представление о мере справедливости, да и комит Опсикия, которого завтра доставят в Большой Дворец завёрнутым в сырую бычью шкуру, имеет свои представления о справедливости.

— Господь и Творец всего, Бог наш, создавший человека и отличивший его от прочих тварей свободной волей, дал ему по слову пророка Закон на помощь, и посредством оного сделал известным, что следует делать и чего надо избегать для того, чтобы одно было избираемо как содействующее спасению, а другое отвергаемо, как ведущее к неизбежному наказанию...

Слушая императора, эпарх Никита озадаченно вздыхал — ведь и эту, как и всякие иные императорские новеллы, Никите придётся оглашать народу, и не в одном каком-то месте, но на двух или трёх самых людных форумах...

Пожалуй, напрасно император нанизывает так много витиеватых слов, простой народ уже не воспринимает подобные плетения словес, ему нужно говорить просто и без затей — вот за эти деяния тебя казнят, за эти — помилуют, а за эти от казны награда выйдет.

Эпарх поглядел на воодушевлённого собственными речами монарха и подумал: не последуют ли за этими реформами следующие, затрагивающие вековые установления империи?

Господи, сколько уже натерпелись простолюдины от скороспелых преобразований!.. И всякий раз им внушали, что все перемены должны в самом непродолжительном времени привести к расцвету империи и спасению душ. Достаточно припомнить лишь недавно отгремевшие битвы иконоборцев с иконопочитателями... Теперь схватились игнатиане и приверженцы Фотия. Опальные любимцы убитого логофета Феоктиста спят и видят падение кесаря Варды... Дворец и без замышляемых реформ неспокоен, а ежели затеять серьёзные перемены, и вовсе грозит превратиться в Содом и Гоморру.

А император важно расхаживал по Хрисотриклинию и диктовал, диктовал, диктовал, упиваясь журчанием собственной речи.

Первый страх отпустил души всех царедворцев, они уже успокоились, стояли расслабленно, а в задних рядах кто-то даже позволял себе вполголоса переговариваться. Вероятно, приближённые кесаря Варды уже принялись спешно подыскивать себе более выгодного покровителя.

Как было бы просто жить, если бы человеку предоставлялся выбор между добром и злом!.. Выбирать же всегда приходится лишь из двух зол — меньшее... Если бы знать наверное, какое из возможных зол является меньшим, а какое — большим!..

Никита подумал, что напрасно молодой император пытается подражать философам. Известно, что древние мудрецы не могли похвалиться житейскими успехами: Гераклит и Демокрит так и умерли, не дождавшись признания их достижений в философии, Сократа высмеивали комедиографы, а народное собрание приговорило к смерти — вот вам и мнение большинства... Анаксагору, Протагору и даже великому Аристотелю приходилось спасаться бегством из Афин, и это при том, что там правила демократия... Да и Платон потерпел очевидную неудачу в практической политике.

В регеоне Пемптон, неподалёку от Ворот Романа, на седьмом холме Города протостратор Василий купил небольшой домик и перевёз туда Марию с сыном, но сам показывался в этом доме редко, ночевать ему приходилось либо во дворце, либо в новой загородной резиденции императора на Босфоре, либо — что чаще всего бывало — на вилле Евдокии Ингерины.

В один из летних вечеров Василий ненадолго прискакал в регеон Пемптон.

Его дом, собственный домик, о котором он столько лет мечтал, отчего-то не радовал сердце. Он казался Василию низким и убогим, недостойным его теперешнего положения.

Василий присел к столу, расслабленно вздохнул.

Мария радостно захлопотала, принялась доставать из закромов снедь, придвинула к Василию поближе блюдо со сладкими финиками — знала, что он любил сладости, словно малое дитя. А сама следила за каждым движением глаз мужа, пытаясь отгадать: останется он нынче ночевать или вновь ускачет во дворец?..

Но Василия уже тяготила каждая минута пребывания под одной крышей с женой. Василий почувствовал вкус к жизни, лишь став протостратором. Когда отошли на задний план заботы о выживании, о куске хлеба насущного, он понял, сколь прекрасна жизнь...

Всякий раз, приезжая к жене и сыну, Василий чувствовал свою вину перед ними и не знал, как её можно загладить.

О том, чтобы вновь вернуться к прежней жизни, Василий ни разу не помыслил.

Воспитанный в глухой деревне в окрестностях Адрианополя, Василий с молоком матери впитал такие необходимые качества, как осмотрительность в поведении и речах, в особенности вне дома — на торжище, на пирушке, в разговорах с людьми малознакомыми или богатыми.

Вместе с немногословием к Василию пришла недоверчивость к окружающим, а затем в душе поселились бедняцкая хитрость и изворотливость, стремление и в бедности как-то сберечь независимость и в то же время избежать ссор и вражды. Без этого в большом городе невозможно прожить ни дня.

А ещё Василию достались в наследство от родителей умеренность в еде и питье, неприхотливость в одежде и в быту, расчётливость и трудолюбие.

Все люди добиваются в жизни намеченных целей, обладая лишь теми средствами, какими их облагодетельствовали родители. Богач прививает своему сыну расточительность, бедняк учит быть бережливым, что же касается всего прочего, то уж тут, как говорится, на всё воля Божия.

При том, что Василий старался во всём соблюдать осторожность, он всё же был достаточно умён, чтобы понимать — смелость и удача идут по жизни рука об руку точно так же, как соседствуют трусость и поражение.

Василия с некоторых пор стало раздражать отношение Марии к тем деньгам, которые он ей привозил. Она принимала их совершенно спокойно, словно давно привыкла к золоту и серебру. На словах кое-как благодарила мужа, и только... Если Василию случалось оказывать благодеяние чужим людям, их благодарность обычно бывала стократ сильнее. Так уж заведено — если ты придёшь со своим сочувствием к человеку, который считает себя вправе требовать его от тебя, то особой благодарности он не почувствует, он примет твоё сочувствие как нечто должное. Человек чужой, напротив, будет рад каждому твоему участливому слову. Не потому ли человеку приятнее оказывать благодеяния посторонним людям? Взамен за это он получает сердечную теплоту... Люди охотнее откликаются на чужое горе и всячески помогают попавшим в беду только потому, что на фоне чужих невзгод своя тусклая жизнь кажется и радостной и приятной.

Василий коротко поговорил с Марией, наказал ей беречь сына и оставил увесистый кошель с золотыми монетами.

Малолетний Константин плакал, не узнавая отца, Мария испуганно утешала ребёнка, боясь, что Василий, не терпевший детского плача, рассердится и уйдёт.

На прощанье Мария и сама расплакалась. Сквозь слёзы она говорила мужу, что не понимает, отчего всё так происходит: появились деньги, появился свой дом, но она потеряла мужа и отца своего ребёнка, императорская служба отняла у неё Василия.

Василий хмуро сводил брови у переносицы и думал лишь о том, что ему нужно уезжать из этого дома, уезжать навсегда...

За то короткое время, что он провёл в Большом Дворце, вблизи государя, Василий стал другим человеком. У него появились иные устремления, иные заботы. Подданным всегда льстит внимание царственных особ. В сущности, много ли человеку нужно? Доброе слово, участливый взгляд государя... Василий почувствовал себя наравне с самыми высокопоставленными сановниками, порой ему доводилось запросто беседовать с его величеством, к мнению вчерашнего возничего прислушивались важные вельможи.