А Ждан оставался безучастным.

   — Мы приехали в Херсонес в тот преславный день, в который празднуют Успение владычицы нашей, Пресвятой Девы Марии... А сегодня в храме я поставил за тебя свечу.

   — Какую свечу? — удивился Ждан.

   — За спасение души твоей. Неужели же ты так ничего и не уразумел?

   — А что я должен был уразуметь?

   — Неужели не понял, кому ты обязан спасением?

   — Тебе, кому ж ещё-то?

   — Отнюдь не мне! Ибо руками моими и всеми поступками двигал Господь... Я молился три дня и три ночи, словно предчувствовал, что случится нечто весьма важное... Это же перст Божий! Ты подумай, ведь сколько людей плыло на том корабле из Царьграда, но спасение выпало тебе одному. И не просто спасение из морской пучины, но и избавление от неволи, не так ли?

Ждан задумался.

А Косьма продолжал с воодушевлением:

   — Ты сам посуди, ведь если бы море выбросило тебя всего на полверсты ближе к городу, на полверсты подальше от моей пещеры, то тебя обнаружила бы береговая стража и тотчас упрятала бы тебя в узилище, а затем направила в каменоломни, как всякого прочего каторжника... Однако Господу было угодно, чтобы встретился тебе на морском берегу человек, который понимает славянскую речь, который отнюдь не стремится сдать тебя стражникам, хотя и знает, что по закону укрывательство беглого раба карается весьма и весьма строго...

   — Погоди, Могута, но ведь я же не молился греческому Богу? Там, на корабле, были греки, которые молились и каялись во всех грехах, обещали поставить Богу тысячи свечей, если будут спасены... И все они погибли в пучине. А я никому не молился и выжил. За что же твой Бог выделил из всех одного меня?

   — Ты дерзаешь в неразумении своём задавать вопросы, на которые ответ может дать только сам Господь Бог... Вспомни сороконожку — ведала ли она, что творил ты, когда не пустил её к жаркому очагу?.. Могу лишь предполагать, что у Господа были свои разумения на твой счёт... Может быть, тебя он послал ко мне... А меня он послал к тебе...

   — Но почему же не спас он тех, кто молил его о спасении?

   — Может быть, прегрешения их перед Господом были столь велики, что решил покарать их Господь?..

   — Значит, и капитан, и вся команда были грешниками?

   — Значит, так... А ты — жив-здоров. И возрадуйся!..

   — Не могу я тут радоваться, — неожиданно простонал Ждан и добавил, едва разжимая зубы: — На волю хочу...

   — На какую? В двух шагах от этой пещеры тебя ожидает погибель. Любой, кто увидит твою стриженую голову, враз догадается, какой цирюльник тебя обрил.

   — Уже чуток стали отрастать, — приглаживая торчащие вихры, сказал Ждан. — Ещё подрастут — и уйду.

   — К тому времени осень наступит, далеко ли сможешь уйти? То ли стражники корсунские тебя перехватят, то ли степняки.

Только малая да женская печаль говорливы, а большая беда безмолвствует.

Всю неделю Ждан валялся на каменном ложе, не издавая ни звука. По ночам выползал из пещеры, глядел на небо, словно призывая к себе милость далёких богов. Разумеется, никакого небесного знамения Ждан не получил.

И настал тот вечер, когда Ждан обратился к Косьме:

   — Что же мне делать-то?

   — Наконец-то!.. — откладывая перо, сказал брат Косьма и торжественно перекрестился. — Долетели до Господа мои молитвы, просветил он твою душу...

   — Ты про что говоришь?

   — Про то, чего желает твоя душа, сама того пока не ведая. Мне, брат, помощник нужен... Стали сдавать глаза, а работа предстоит великая. Худо мне без помощника, и недаром Бог прислал тебя в мою обитель...

   — А в чём тебе помогать?

   — Грамоте разумеешь?

   — Самую малость, — признался Ждан.

   — Кто учил тебя?

   — Дед Радогаст. Он и волхвовать учил...

   — Э-э... Да ты, брат, довольно сведущ, — уважительно произнёс Косьма. — Уж если ты у волхва в науке побывал, стало быть, и волшбе обучен?

   — Про то сказывать никому не велено.

   — Не беда! Про всю волшбу тебе теперь забыть придётся... Начинается для тебя новая жизнь, брат...

Косьма опустился на четвереньки и живо отполз в дальний угол пещеры, где под увесистым камнем хранился главный труд отшельника — завёрнутая в несколько слоёв сухой холстины стопа пергаменных листов.

Осторожно развернув холстину, Косьма бережно стряхнул с лощёных телячьих листов невидимые глазу соринки, поднёс поближе к мерцающему светильнику и нараспев прочитал:

   — «Господа нашего Иисуса Христа Святое Благовествование... Родословие Иисуса, Сына Давидова, Сына Авраамова...»

Оторвав глаза от пергамена, Косьма поглядел на спасённого раба, но увидел в его понуром облике не почтительное внимание, а тоску.

   — Ты внимательно слушай и примысливай... «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его...»

   — Чего примысливать? — вяло спросил Ждан. — Ты про кого читаешь? Из какого они рода? Какое мне до них дело?

   — Слушай, Ждан... Движимый токмо заботой о непросвещённых своих соплеменниках, взялся я за служение Господу и избрал своим подвигом переложение с греческого на славянский язык Слова Божия... Тебе, несмышлёныш, и всем собратьям моим, прозябающим в постыдном неверии, поклоняющимся ложным кумирам, я желаю спасения... Чтобы не гореть всем вам в геенне огненной, а пребывать в раю, созерцая Господа и наслаждаясь сим созерцанием.

   — Дай мне хлеба, — вдруг твёрдо попросил Ждан, поднимаясь со своего ложа.

   — Проголодался?

   — Нет. Пожалуй, пойду.

   — Куда?! — ужаснулся Косьма. — Погоди, не спеши совершать необдуманные поступки! От тебя одного лишь прошу — выслушай меня и уверуй в единого Бога... И тогда я попробую через здешнего владыку, архиепископа Георгия, выхлопотать тебе помилование. У греков есть такой закон, по которому любой чужеземец, принявший святое крещение, выходит из рабского состояния на волю.

   — Чего ради я стану веровать в такого бога, который утопил в море всех, кто в него веровал, а меня, уповавшего на Рода и Велеса, — спас?.. Нет, наши боги сильнее греческих!

   — Неразумен, — горестно подытожил Косьма. — Сильна ещё в тебе ложная вера.

Ждан порывисто поднялся, спросил в упор:

   — Хлеба дашь на дорогу?

   — Дам, — покорно ответил Косьма. — Да ведь одним хлебом не обойдёшься. Тебе ведь и соли дать нужно, да и одёжа потребуется... Ох, горе ты моё, горюшко...

В потёртую кожаную суму положил Косьма несколько караваев монастырского хлеба, сунул рыбы сушёной да твёрдого козьего сыру круг. От крупного, с кулак величиной, куска солн, вначале хотел отбить малую часть, да потом отдал Ждану весь.

Снабдил Ждана и одеждой — отыскался в пещере старый холщовый плащ и войлочная шапка.

Из-под заветного камня в дальнем углу пещеры достал брат Косьма тощий кошель, протянул Ждану.

   — Тут осталось немного серебра... Возьми-ка, тебе оно нужней. Ежели повезёт и встретишь гостей корсунских али рыбаков, им заплатишь. Держи путь всё время на полночь и недели за три дойдёшь до земли русской.

   — Спасибо тебе, Могута, — прочувствованно вымолвил Ждан. — Спасибо за всё... И правда, велик твой Бог. Надоумил тебя мне помочь. А то я уже думал, что придётся порешить тебя ради хлеба и одежды. Так что — живи и радуйся, Могута. Ежели ещё когда свидеться нам доведётся, сполна отплачу я тебе за твою доброту.

Вскинул суму на плечо и пополз к выходу.

   — Вольному — воля, — прошептал Косьма, осеняя неразумного славянина крестным знамением.

«Я же усердно стараюсь обратить людей к истине и свету, чтобы они познали единого истинного Бога, в Троице славимого, и данного им Богом государя и отказались от междоусобных браней и преступной жизни, подрывающих царства... Это ведь и есть сладость и свет!..»