Послышался топот копыт, полетели гонцы в княжеский терем, на Гору, понесли факелы с Живым Огнём. Теперь на нём станут печь блины, жарить свиней, варить пиво... Скоро смерды забудут про то, какой ценой достался соплеменникам этот огонь, только волхвы сохранят эту память...

То ли от грубой тавроскифской пищи, то ли от резкой перемены участи прицепилась к Елене какая-то хворь, от которой не помогали ни молитвы, ни целебные травы.

Аскольд приводил в терем заросших до самых глаз волосами страховидных тавроскифских целителей. Они приходили не иначе как в сумерках, щупали своими лапищами девичье тело, оглядывали Елену равнодушно, словно дубовое полено.

Затем все эти знахари где-то варили дурно пахнущее зелье, которое ничуть не помогало.

Свет белый стал не мил Елене, она похудела, подурнела и часто плакала, опасаясь, что князь Аскольд прогонит её со своего двора.

А потом Феофания привела какую-то бабку, которая и объявила Елене, что она просто-напросто беременна.

Елена не знала, как отнесётся к этой новости князь Аскольд.

От словоохотливого пасынка Гордяты Феофания вызнала, что великий князь Дир, отец Аскольда, не одобряет скоропалительную женитьбу сына, да ещё на гречанке. Оттого-то и живёт Аскольд не в Киеве, а в своей загородной резиденции — в Вышгороде.

— Пожалуй, нам пора ехать... — наклоняясь к Елене, сказал Аскольд. — Мне нужно быть в Киеве, когда вернусь — не ведаю.

Елена испугалась, что Аскольд уедет, так и не узнав самой важной новости, и отчаянно выпалила:

   — Я ношу под сердцем ребёнка...

   — Добро, — спокойно откликнулся Аскольд. — Будет у меня сын.

   — Я боюсь...

   — Чего? — удивился Аскольд.

   — Он зачат в грехе, — прошептала Елена. — Без венчания...

   — Наши боги не дадут в обиду ни тебя, ни моего сына... Я волхвам накажу, чтобы принесли щедрые жертвы богам!

   — Неужели он останется некрещёным, наш первенец? — ужаснулась Елена. — Неужели мы обречём его на страдания?!

   — Ничего не бойся! Ты находишься на русской земле, тут правят наши боги...

Медленно поднималось багровое утреннее светило.

Мимоходом пригрело мохнатую еловую лапу, покрытую коркой серого ноздреватого снега.

С еловой лапы сорвалась на землю крохотная искристая капля.

Пока проходила через сугроб, присоединились к ней новые талые капли, так что до земли дотянулась уже тоненькая струйка прозрачной воды.

И вот уже с лёгким журчанием побежал под сугробом озорной ручеёк, устремился к лесной речушке.

Всё выше вставало солнце, пригревало озябшую землю. Почернел на речке лёд, зазмеился проталинами и трещинами.

И когда растопило солнце снег на полдневных склонах холмов и оврагов, вдруг забурлила, заволновалась река, теснимая зимним ледовым панцирем, пожелала освободиться из жёстких пут, и соединилась талая верховая вода с подводными родниками, так что уже никакие возвратные морозы не смогли бы удержать её в неволе.

И однажды под вечер не выдержала река напора талых вод, вздыбила льды.

Льды пошли как-то разом, словно только и дожидались заветного сигнала, — понеслись по стремнине обломки, беспорядочно кружась, сталкиваясь друг с другом, вздымаясь из воды, вновь погружаясь чуть ли не до самого дна. Неслись по реке льдины, хранившие на себе санные следы и копёнки прошлогоднего сена, обречённо застыл на крохотном обломке изнемогающий от страха одинокий волчонок, жалобно скулил, не надеясь на спасение...

По весне, едва вскроются реки, от всех славянских племён приходили в Киев светлые князья на совет к великому кагану Диру.

Многолюдным и шумным был Киев в пору весеннего снема, когда собирались в Детинце радимичи и древляне, поляне и северы, уличи и дреговичи.

Теснились на Почайне лодьи, готовые выступить в дальний поход.

Ворота Детинца не затворялись ни днём, ни вечером, и всякий, кто желал, мог во всякое время прийти на пир.

Прямо посреди княжеского двора жарили и парили, варили и коптили да тут же и подавали на столы всякую снедь.

Вышибались донца у бочонков с мёдом и пивом, пили и гуляли славяне, прославляя щедрость своего правителя.

Без меры веселились ратники, ожидая решения старшей дружины — кого идти воевать нынче?

А старшие дружинники Дира — князья светлые и бояре родовые, старцы градские и воеводы — тысяцкие да полутысяцкие собирались в главном тереме, в просторной Золотой Палате.

За окнами шумел и гудел пир горой, заливались гусляры и песельники, а здесь стояла чинная тишина.

Много было съедено и выпито, о многом переговорено и пересужено.

Как умел, рассудил Дир все споры и взаимные обиды соратников, щедро одарил каждого — кого челядью, кого золотом, кому шубу пожаловал со своего плеча, кому поднёс чару заморского вина.

Как обычно, в конце весеннего снема, после всех распрей и пересудов, надлежало решить, куда обратить свои взоры, в какие земли направить дружину.

— Истомились ратники, разленились, — жаловался Радомир. — Не ровен час, вовсе отвыкнут от брани, не захотят променять тёплую повалушу на поле ратное, для чего тогда будет нужна такая дружина?

   — Может, на вятичей сходить? — нерешительно предложил радимичский князь Добронег. — Мои люди ходили туда и сказывали, что зачастили к ним гости Гостомысловы... Не столько торгуют, сколько высматривают... Не оказалось бы так, что придёт туда однажды Гостомысл, обложит вятичей данью...

   — Да что с тех вятичей взять?! — загремел густым басом на всю Золотую Палату воевода Радомир. — Сядем в лодьи да и пустимся на полдень!.. Повоюем Корсунь али дальше — вдоль берега моря пройдём, вот и озолотимся... Обещался император платить каждое лето того ради, чтобы мы в его земли не хаживали, а слова своего не держит. Три лета дружина киевская в ту сторону и не глядела, а какая нам за то плата вышла? Шиш без масла!.. Доколе терпеть нам от греков? — оглаживая пышную бороду и горделиво поглядывая на сотрапезников, вопрошал Радомир.

   — Верно, воевода!..

   — В лодьи!..

   — На греков!

Увидел Дир, что заблестели глаза воевод и бояр, пришлись им по нраву речи Радомира.

Лишь рассудительный не по летам Добронег усомнился:

   — Достанет ли силы?

   — Прежде доставало — и нынче не сробеем! — хвастливо прокричал Радомир. — Чтобы и детям своим заказали обманывать нас. Уж коли обещался платить — плати!..

   — Радимичам хочется поближе добычу найти, вот и зовёт Добронег на вятичей...

   — Может, оно верней будет, на вятичей-то? — подал голос дрегович Олдама.

   — А может, на Волгу сходить? Булгарские города бога-а-тые, а товару всякого — хоть лопатой греби...

   — Эка, хватил! Далече булгары те... Прошлый раз переяславская дружина ходила, почти вся в брынских лесах легла.

   — А отчего? Оттого, что ближним путём пошли! А нужно было — там, где коням корма много, в обход, по степям, вдоль Дона... Или — верховьями Волги, от кривичей...

Напоминание о недавнем поражении меньшей дружины резануло по сердцу Дира, и он громко позвал:

   — Ларника сюда!..

Стихли голоса за столом, каждому стало ясно, что Дир принял решение.

Великий каган обвёл глазами сотрапезников и принялся неспешно объяснять:

   — Настало время, братья, напомнить молодому императору про то, что не выплачена обещанная нам руга за три лета... Для сего, полагаю, следует нам отправить в Царьград посольство.

Гриди внесли в Золотую Палату сундучок с принадлежностями для письма, следом приплёлся подслеповатый ларник, сел поближе к свету, разложил на коленях кусок гладко выскобленной телячьей кожи, обмакнул лебяжье перо в настойку чернильных орешков и приготовился записывать всё, что скажет Дир.