Ещё менее материальная, чем слово, не всегда даже выразимая словами, какая-нибудь идея может вначале воспламенить душу одного человека, и если он окажется достаточно неистовым, огонь из его души перебросится на другие души, и заполыхает невиданное пламя...

Не разумеют дикие тавроскифы своего пути!.. Святая обязанность империи — привести их к Истине, привести их к Богу. Без высшей Идеи жизнь тавроскифов протекает бессмысленно и жалко. Нет у такой жизни смысла, нет вечности, не осознают они бессмертия души, и что же им, бедным, остаётся?.. Прилепиться друг к другу, попытаться устроить подобие счастья на грешной земле... Попытка наивная и обречённая на неудачу. Земные дела они ставят выше небесных просто потому, что даже не догадываются о существовании высших ценностей. Указать им путь к спасению через веру в Иисуса — вот достойная цель...

Все религии порождены естественным страхом смерти.

Нагнетание страха смерти, нагнетание ужасов грядущих мучений — вот задача любой монопольной идеологии. При этом догматы ислама были во многом соблазнительнее христианских заповедей — ведь посмертное блаженство предпочтительнее загробных мучений?.. А уж как прельщают легковерных дикарей своими россказнями еретики!..

Ереси на неподготовленных варваров действуют подобно моровой заразе, дурману, повальному пьянству... Беда, когда народ не подготовлен к сопротивлению чужим завлекательным идеям. Эти идеи могут опьянить миллионы легковерных и увести их с пути истинного... Павликиане — вот главные враги христианской империи. Еретики не любили этот мир... Они не создали ничего прекрасного.

Феофилакт рассматривал христианскую империю как оплот и опору истинной веры и полагал, что распространение христианского вероучения в полной мере соответствует интересам государства — того самого царства из пророчества Даниила, которое «сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно».

Провидение распорядилось таким образом, чтобы у тавроскифов не было древних полисов с их традициями демократического управления, не было цивилизованности и утончённости. Увы, им не была, как ромеям, дарована античность, когда лучшие умы могли позволить себе совершенствоваться в своём искусстве на городских площадях, когда философы беспрепятственно познавали мироздание, когда скульпторы ваяли шедевры, а поэты слагали бессмертные поэмы. Этим дикарям до сих пор приходится денно и нощно заботиться о приискании пропитания. У них нет в достаточном количестве рабов, которые могли бы исполнять все необходимые работы на пашне и в мастерских... Однако, подражая цивилизованным соседним народам, эти дикари живо сменили звериные шкуры на парчовые плащи, но, разумеется, не смогли под добротной одеждой скрыть свою дикарскую сущность... Какой изысканности и утончённости можно ожидать от них?! Помилуй, Бог!..

Порой Феофилакт задумывался: под влиянием каких причин совершается внутреннее развитие человеческих скоплений, именуемых государствами?

Почему одни народы остаются почти неподвижными, а другие соединяются в обширные империи, в которых бурлит общественная жизнь, где издаются законы и сочиняются трагедии?

Почему во главе всемирного процесса в разные эпохи оказываются разные народы?

И есть ли во всех исторических событиях хоть какая-нибудь последовательность и закономерность?

В субботу после полудня протоспафарий Феофилакт отправился на ипподром. В дни ристаний туда устремлялся весь Город, привычно разделяясь на две примерно равные половины, на две партии ипподромных любителей острых ощущений — на голубых и зелёных, на прасинов и венетов.

Когда-то, давным-давно, жители отдалённого провинциального Византия в урочные часы точно так же разделялись на цирковые партии прасинов и венетов, и каждая партия громкими криками подбадривала своих любимцев, призывала к ним победу, а соперникам точно так же сулила позор поражения.

С той лишь разницей, по сравнению с нынешними цивилизованными временами, что в древности на главной арене Византии происходили азартные в своей обречённости сражения гладиаторов, а теперь — хотя и захватывающие дух, хотя и чарующие, хотя и приводящие в экстаз всех поклонников — увы, совсем иные зрелища. Впрочем, гонки лёгких колесниц, запряжённых четвёрками резвых коней, вокруг величественной Золотой колонны служили вполне достойной заменой былым кровавым развлечениям.

Ушли в позабытое прошлое, канули в вечность дикие времена, дикарские эллинские нравы. Теперь жители столицы христианской империи восторгаются честным единоборством свободных людей, а не схватками рабов, отдают дань уважения удали умелых возничих, а не любуются предопределённой гибелью гладиаторов в схватках со специально натасканными свирепыми львами.

Тем не менее страсти на ипподроме едва ли уступают тем выплескам чувств, которые бушевали на трибунах старого цирка, когда на аренах лилась человеческая кровь.

Ах, ристания!..

Сколь же глубоко в человеческих душах упрятано желание насладиться торжеством более сильного над слабейшим... Даже сейчас, в просвещённое христианское время, в эпоху торжества божественной справедливости, мудрости и человеколюбия, ристания привлекают больше людей и вызывают более сильные чувства, нежели любые благочестивые собрания. Ради того, чтобы попасть на ристания, откладываются судебные процессы и философские диспуты, ремесленники оставляют свои эргастерии, а торговцы запирают лавки, переносятся дипломатические переговоры и откладываются любовные свидания.

На ипподром спешат в эту пору все — и последний подёнщик, для которого каждый удачный заезд представляется праздником его партии, и властительный государственный муж, надеющийся встретить в ложе для знати необходимых людей, с которыми здесь можно поговорить накоротке и без церемоний.

Если бы все эти люди так же стремились в храм на литургию!

Ленивый меняла и проворный водонос, лукавый царедворец и простодушный ремесленник, чиновник и мусорщик — все, все они стекаются на ипподром в надежде обрести желаемое, и, как правило, никто не испытывает разочарования.

Что же ищут они на ипподроме?

Людям необходимы герои.

Все жаждут видеть перед собой образцы.

Ради лицезрения чужого успеха и устремляются на ипподром все, от мала до велика.

Победителю ристаний щедро дарят любовь, но лишь для того, чтобы в скором будущем обрести иной объект для восхищения и почитания, а проигравшего подвергнуть насмешкам и презрению.

Ипподром выражает собой саму суть бытия.

Здесь за краткий миг создаются кумиры, здесь бывают низвергнуты вчерашние герои.

Впрочем, презрению могут быть подвергнуты не только ипподромные возничие. Ведь порой, в переломные исторические моменты, и самих василевсов народ избирает прямым волеизъявлением именно на столичном ипподроме...

Протиснувшись сквозь дурно пахнущую толпу простолюдинов на свою трибуну, Феофилакт не без труда разыскал домашнего раба, с раннего утра посланного на ипподром с поручением занять местечко получше.

Феофилакт уселся на прогретую тёплым осенним солнцем мраморную скамью, с достоинством огляделся, выискивая взглядом знакомых и уважительно раскланиваясь с каждым из них.

Да, в этот жаркий послеполуденный час на трибунах столичного ипподрома уже собрался «весь Город», за исключением, разумеется, женщин, а также священнослужителей, которым их сан не позволял явно присутствовать на греховных мирских забавах.

Впрочем, мало для кого являлось секретом, что из глубины тёмной ложи, помещавшейся вблизи императорской кафисмы, за ходом ристаний, за отчаянными скачками непременно наблюдал обрюзгший патриарх, мрачный подвижник Игнатий.

Разглядывая прибывающих на ипподром высокопоставленных вельмож, Феофилакт машинально отмечал, кто из придворных явился раньше, а кто позже, кто с кем первый поздоровался, кто кому какой поклон отвесил. От зоркого взгляда сановника не ускользнуло и то обстоятельство, что в кафисме, соседствующей с императорской, кесарь Варда появился вместе с молодой Евдокией, и на голове его красовалась богато украшенная драгоценными каменьями корона, точь-в-точь как императорская, только без навершного креста.