Угроза сложившемуся порядку вещей представлялась Диру как опасность накликать гнев богов не только на себя самого, а на весь народ, подвластный ему. Разумеется, в случае немилости богов во всех бедах и люди и волхвы обвинят в первую голову великого князя...

Дир знал, что угроза для настоящего всегда возникает, когда некие люди, уверовавшие в «светлое будущее», решают, что оно — близко, вот за этой дверью, и распахивают или, что чаще бывает, выламывают эту дверь и падают в бездну, увлекая в своём падении и тех, кто отнюдь не стремился ни к какому «светлому будущему», кому и в настоящем не так уж плохо жилось...

Аскольд вошёл в опочивальню и увидел, что гречанка стоит на коленях в углу, молитвенно склонив голову.

Аскольд остановился, залюбовался молящейся девой.

Когда Аскольд увидел юную деву в лодье боярина Надёжи, в душе его послышался тихий голос: «Это она...»

Наверное, в ту минуту и сам Аскольд не смог бы объяснить — кто «она», но решил, что отберёт её у Надёжи во всяком случае, чего бы это ему ни стоило. Хоть силой, хоть за золото и серебро...

   — Иди ко мне, — приказал Аскольд, усаживаясь на край кровати и вытягивая перед собой ноги в сапогах. — Сними обувь мою!..

Гречанка медленно поднялась, приблизилась к Аскольду и почти с нескрываемой ненавистью вымолвила:

   — Ты можешь убить меня, но этого я не сделаю...

   — Отчего же? — удивился Аскольд. — Я тебе оказываю великую честь, а ты противишься?..

   — В чём эта честь состоит? Быть твоей холопкой?

   — Не холопкой, а женой, — устало объяснил Аскольд. — Хватит языком молоть попусту, снимай с меня сапоги! По обычаю нашему, если я тебя беру в жёны, ты должна снять обувь мою... Уразумела?

   — Могута не заставлял меня снимать с него сапоги.

   — Оттого и была ты у него простой наложницей. А у меня станешь женой.

   — Это грех, — вздохнула гречанка. — Ты сам грешник, князь, и меня в страшный грех вовлекаешь. Душа твоя, уклонившаяся от добродетели, делается страстною, и рождает грех, и томится грехом, не находя в нём для себя естественного успокоения... Дерево разве имеет по естеству своему червей и всяких иных паразитов внутри себя? Но стоит завестись в нём самой малой гнилости, и в ней тотчас же появляется червь, и сей червь пожирает дерево. Гак душа сама производит зло и бывает истребляема этим самым злом.

   — Складно говоришь, — сказал Аскольд.

   — А ты выглядишь добрым...

   — Это плохо... Народ не любит добрых правителей.

   — Мне больше нравятся добрые люди...

   — Таких нет на свете! — отрубил Аскольд. — И если кто-то станет убеждать тебя в том, что он желает тебе счастья и благополучия в убыток самому себе, — побей его камнями!.. Не верь ни единому его слову! Ибо всякий желает благополучия прежде всего для себя.

   — Неправда, — уже без прежней уверенности в голосе сказала Елена.

   — Правда! Ты ещё слишком молода, чтобы перечить мне! В молодости все мы бываем легкомысленными и легковерными. Но затем неизбежно наступает пора расплаты за юношеские мечты.

Аскольд указал рукой на цветастый персидский ковёр, которым было застелено ложе.

   — Для того чтобы обрести верный взгляд на мир, достаточно взглянуть на него с изнанки. Погляди, каков этот ковёр снаружи, и загляни с другой стороны. Вместо прекрасного рисунка ты увидишь лишь хитросплетение узелков. Вместо пушистого покрова жёсткие узлы! Рано или поздно каждый человек видит изнанку жизни. Одни люди испытывают при этом глубочайшее разочарование, другие смиряются с тем, что этот мир таков, каков он есть... Но довольно болтать! Иди ко мне...

   — Я тебя боюсь, — призналась Елена.

   — Чего бояться? Я же не собираюсь тебя убивать.

   — Не смерти боится каждый человек, но — страдания!..

   — Страдания твои будут сладостны, — пообещал Аскольд. — Ну же, иди ко мне, сними обувь мою!..

И в ту самую минуту, когда Елена, превозмогая стыд и страх, склонилась над зелёными хазарскими сапогами Аскольда, в дверь опочивальни постучали:

   — Княже Аскольд!.. Дир требует к себе!..

   — Эх, незадача, — огорчённо вздохнул Аскольд, поднимаясь с кровати. — Я скоро вернусь, — пообещал он на прощанье.

   — Должно быть, этот муж весьма знатен, если Надёжа столь безропотно уступил, — говорила Феофания, зябко кутаясь в шубу.

   — Да, насколько я смогла понять, он правитель над всеми тавроскифами, — задумчиво ответила Елена.

   — Не думаю, чтобы у этого правителя нам было хуже...

   — Похоже, нашего согласия на то никто не спрашивает.

   — Да, — вздохнула Феофания. — Теперь нам с тобой остаётся уповать лишь на милость варварского правителя.

   — Ты даже не упоминаешь о Господе? — удивилась Елена.

   — Здесь, у тавроскифов, я поняла, что по меньшей мере безрассудно ожидать от Бога сострадания. Сытый голодного не разумеет, — спокойно ответила Феофания.

   — Кощунствуешь?! — с опаской поглядывая на серые небеса, спросила Елена.

   — Отнюдь... Просто говорю то, что всегда думала. Здесь мне некого бояться, никакая игуменья не сможет наложить на меня епитимию...

   — Неужели ты не боишься кары небесной?

   — Как тебе сказать... — задумалась Феофания. — Вероятно, Бог наш могуч, весьма могуч, мы даже представить себе не можем, насколько он могуществен, однако Он — не всемогущ! Не видим ли мы, что жизнь злых людей не коротка и отнюдь не изобилует несчастьями, а жизнь добрых людей — не более продолжительна, чем у злых. Отчего Бог не пошлёт святому вечной жизни, а злому — ранней смерти? Отчего добродетельные монахини сохнут и увядают, а грешницам живётся весело и приятно?..

   — Господь всегда воздаст за содеянное зло, хотя никому не ведомо, когда именно это произойдёт.

   — Вот именно! Никому не ведомо! А посему Бога следует опасаться, на нечаянную милость Его можно уповать, но — лишь как на выигрыш в азартной игре, а не в награду за благочестие. Пока возможно, радуйся жизни, предоставив Богу решать остальное...

   — Что ж, покоримся судьбе и станем радоваться жизни! — согласилась Елена. — Киевский правитель сказал, что берёт меня в жёны... А я не знаю, радоваться мне или печалиться...

   — Радуйся, девочка! — вздохнула Феофания. — Хуже не будет.

   — Но ведь я его не люблю...

   — Полюбишь, — как о чём-то вполне обыденном, сказала Феофания. — А он пригожий, твой князь... И глаза у него умные.

   — Ты тоже это заметила? — оживилась Елена. — И мне показалось, что он не дикарь какой-нибудь... И по-гречески говорит правильно, не так, как Могута...

   — Ты с Могутой небось не греческой грамматикой занималась, — не преминула уколоть Феофания, — И с этим правителем ты поладишь...

В Детинце Аскольду передали повеление великого князя Дира: без промедления отправляться в Родень и привезти в Киев верховного волхва Яруна.

Стояли жаркие, душные, грозовые, тревожные дни накануне жатвы...

Близился Праздник бога Рода — 20 июля, — волхву надлежало быть в столице.

Это был главный летний праздник, но праздник особый, мрачный.

В этот день не водили весёлых хороводов, не пели песен. В этот день приносили грозному богу Роду обильные кровавые жертвы.

Всякий смерд со страхом взирал на небо...

Его будущий урожай, обильно политый потом, слёзно вымоленный у богов, уже почти созрел, вот он стоит в поле — ячмень, пшеница, овёс, рожь; колышутся на ветру сильные колосья, сулят щедрую осень, но малейший каприз небесных правителей мог уничтожить его в один миг.

Излишний зной мог пересушить колосья.

Сильный летний дождь мог посбивать созревшие зёрна, молния могла дотла спалить сухое поле, а град начисто выбить всё посаженное...