Зато Бондаренко завоевал большую популярность среди зеков своими жалобами, и к нему обращаются даже из других лагерных пунктов, обещая за написание жалобы хорошее вознаграждение. Пишет он безо всяких юридических премудростей, не ссылаясь ни на статьи Уголовного кодекса, ни на правительственные постановления, а просто: «Меня жестоко били на следствии, и я наговорил на себя черт знает что. Но в действительности я не такой, а вот какой». Тут Бондаренко кратко излагает биографию осужденного и в конце обычно пишет: «Где в советских законах сказано, что людей можно мучить и заставлять наговаривать на себя? Это же не старый режим!..»

Кое-кто опасался: как бы такие резкие высказывания не повлекли за собой новой беды и того, кто жалуется, не постигла бы еще большая кара из Москвы, но то ли немудреная писанина Бондаренко вызывала жалость у кого-то в Верховной прокуратуре и Верховном суде, то ли у Бондаренко была просто легкая рука на жалобы, — не раз уже бывало, что человеку уменьшали срок, а один раз заключенного даже совсем выпустили на волю, хотя за плечами у него было пятнадцать лет далеких лагерей.

Вот если бы Бондаренко написал жалобу и Беймбету — может, и его быстрее отпустили бы в родной аул! Эта мысль не раз уже приходила в голову Беймбету. Он и сегодня подсел к Бондаренке не только для того, чтобы поделиться воспоминаниями про весеннюю казахскую степь, но и с практической целью — попросить написать ему жалобу. Однако как к нему подступиться? Ведь за составление жалобы надо отблагодарить, а что может дать Беймбет, если ни денег у него нет, ни посылок он не получает?

С тех пор как забрали Беймбета ночью из аула, затерялся и след его. Ни жена с дочкой не знают, куда он девался, ни Беймбет не представляет, живы ли они, что делают, как на хлеб зарабатывают… Хоть бы кто-нибудь из Казахстана тут был — тогда, может, Беймбет и разузнал бы что-нибудь про родню. Но на весь лагерный пункт только он один казах. Все остальные — из разных краев, о каких Беймбет и не слышал раньше в своем ауле. Много было казахов в алма-атинской казарме, немало их ехало с ним степями, да всех их рассеяло на долгой дороге, которая затянулась едва ли не на месяц, и в Букачачу из Казахстана привезли только одного Беймбета.

Однако жалобу непременно надо писать — может, и над Беймбетом смилостивится-таки если не Аллах на небе, то прокурор в Москве. И Беймбет наконец решается просить:

— Слушай, Бондаренко, давай пиши жалоба. Сколько скажешь, столько буду давать тебе балык и горбушка.

Балыком Беймбет называет по-казахски кусочек соленой рыбы-горбуши, что дают зекам на обед, а горбушкой заключенные окрестили хлебную пайку. Не такая уж это и привлекательная плата, ведь «горбушка» у Беймбета — не шахтерская теперь, а как у всех, кто работает на поверхности, каких-то там шестьсот граммов, и хоть придется Беймбету какое-то время жить впроголодь, но ему не привыкать — лишь бы согласился взять такую плату признанный мастер по делам жалоб Бондаренко.

— Жалобу, говоришь? — спрашивает, задумавшись, Бондаренко и почесывает затылок.

— Жалоба, жалоба! — оживился Беймбет, чувствуя, что дело вроде идет на лад. — Давай пиши! Балык, горбушка тебе — сколько скажешь.

Бондаренко еще подумал, вздохнул и согласился. Что ж — в лагерной житухе пригодится и лишний кусок хлеба с горбушей.

Через несколько дней Бондаренко позвал к себе на нары Беймбета и стал расспрашивать:

— Ну, так рассказывай, что именно тебе шили[42], чтобы я знал, как писать.

Бондаренко положил на колени дощечку с вырванной из тетради страницей и взял карандаш.

— Следователь шил — милицию. Говорил: «Ты, Кунанбаев, левосерый конный милиционер», — а я ни в конной, ни в пешей милиции не служил. Неправду говорил следователь.

— Погоди, погоди, — останавливает Беймбета Бондаренко, который ничего не может понять. — Какой конный милиционер? А что такое «левосерый»?

— Следователь так говорил, так писал: суд говорил — «левосерый», десять лет давал… — разводит руками Беймбет и опять повторяет: — Я ни в конной, ни в пешей милиции не служил.

Видя, что от Кунанбаева ничего не добьешься, Бондаренко решает:

— Придется идти к трудиле[43] — расспросить про твое дело: что-то ты не так объясняешь.

— Все так, все так! «Левосерый конный милиционер», а я ни в конной, ни в пешей… — уверяет Беймбет, и Бондаренко верит ему, но от этого густой туман в его таинственном деле, которое заинтересовало уже и самого Бондаренко, не рассеивается.

Вечером он пошел к завурчу спросить, по какой статье осужден Беймбет.

Завурч достал из шкафа формуляр з/к Кунанбаева и сказал:

— Статья 58, пункт 10 и 11, то есть контрреволюционная агитация и контрреволюционная организация, да к тому же еще и пять лет по рогам[44]. А что такое?

Бондаренко рассказал про непонятного «конного милиционера», но завурч презрительно махнул рукой:

— Врет, падло! Привык морочить голову следователям, так и тут темнит.

Не добившись ничего от завурча, Бондаренко, которого уже охватил азарт следопыта, обратился к Гостицкому, хотя обычно избегал советоваться с ним по юридическим делам.

— «Конный милиционер»? — пожал плечами Гостицкий, одеваясь на ночную смену. — Может, обругал какого-то милиционера или дал, то ли не дал взятку? — высказал догадку Гостицкий, и Бондаренко сразу побежал расспрашивать Беймбета:

— Кунанбаев! А может, ты обругал какого-нибудь конного милиционера? Вспомни хорошенько.

— Никогда и не говорил ни с каким милиционером.

— Может, калым давал?

— Калым джок[45], — ответил по-казахски Беймбет, услышав от Бондаренко родное слово «калым».

Так ничего и не выяснив, Бондаренко поспешил на ночную смену, чтобы по дороге в шахту еще поговорить с Гостицким.

— Мне кажется, дело тут не в милиционере, а в чем-то другом. Может быть, это какое-то восклицание, которое часто слышал Кунанбаев от следователя, но истолковал по-своему, — сказал задумчиво Гостицкий и добавил: — Однако это относится не столько к сфере юстиции, сколько к обыкновенным кроссвордам, а я не мастак разгадывать их.

И все же на следующее утро Гостицкий, вернувшись с работы и, видимо, сам заинтересовавшись этой юридической головоломкой, подошел к Бондаренко:

— А не означает ли этот «конный милиционер» — контрреволюционера?

Они оба поспешили к Беймбету, и Бондаренко нетерпеливо спросил:

— А может, следователь говорил тебе, Кунанбаев, — «контрреволюционер»?

— Ну да, да! Сказал: «конный милиционер», — подтвердил Беймбет.

— Ну, вот видите! — улыбаясь, развел руками Гостицкий. — А теперь нужно расшифровать «левосерого».

Но «левосерый» не поддавался никакому истолкованию. Сколько ни бились с ним и Гостицкий, и Бондаренко, ничего не выходило. Сбивал с толку невыразительный цвет — серый, который был в основе инкриминированного определения. Всякий другой цвет еще можно было бы понять: красный — что-то революционное, черный — имеет отношение к анархизму, даже зеленый — чем-то связан с исламизмом, но — серый? Да к тому же еще — левосерый?

— Ничего не пойму, какая-то чепуха! — пожал плечами Гостицкий и уже хотел было идти, но остановился и посоветовал Бондаренко: — А вы спросите про «левосерого» у нашего воспитателя Делова…

— А что может сказать этот обленившийся придурок? — удивился Бондаренко столь несерьезному предложению серьезного человека, каким все считали Гостицкого.

— Не говорите, не говорите, — возразил Гостицкий. — Во-первых, Делов — бывший оперативник из органов, только проворовался и схватил за это десятку. Не исключена возможность, что он посвящен в тайны специфической терминологии. Во-вторых, он, кажется, работал какое-то время в Казахстане.

И все же Бондаренко считал, что от Делова в этом неясном деле мало толку, но иного выхода не было, и он, хочешь не хочешь, пошел искать Делова.