Палач поставил на эшафоте плаху и приготовив секиру, сошел за жертвой. В ту минуту, когда осужденный уже готов был положить голову на плаху, послышался быстрый топот лошадей и громкие крики двух часовых.

—　Стой! Стой!　— закричало множество голосов палачу, уже занесшему топор. Палач остановился и взглянул на Вайблингена, как бы спрашивая его мнения. Фохт дал ему знак подождать.

В эту минуту можно было уже расслышать голоса двух всадников, которые неслись во весь опор.

Флориан тотчас узнал огромного Кернера и его товарища — маленького Зарнена. Они остановились у эшафота, и лошадь Кернера тотчас пала.

—　Говори, в чем дело,　— сказал Кернер, и поднял Зарнена с седла, поставил его на эшафоте; потом, обхватив своими геркулесовскими руками палача, не ожидавшего таких объятий, он снял его с эшафота как ребенка, и поставил подле себя, не выпуская из рук.

—　Тише! Тише! Слушать!　— Крикнула толпа палачу, протестовавшему против такого насильственного перемещения.

Вместо всяких объяснений Зарнен прочел бумагу, которую держал в руках: это был договор, заключенный начальниками войск швабского союза, графами Георгом и Альбрехтом Гогенлоэ с вождями евангелического братства, Бенедиктом Гиплером и Георгом Мецлером. В нем предводители швабского союза покорялись войскам восставших, и постановляли условия размена пленных, в числе которых первым был назван Флориан. Его должны были немедленно освободить в обмен на графиню Гогенлоэ и ее детей, взятых в плен крестьянами.

Фанатики пытались было протестовать, но благоразумные люди заставили их замолчать.

Флориан медленно сошел с эшафота и поблагодарил своих верных ландскнехтов. Готовясь к отъезду, он узнал от них, что за ними вслед едет Георг Мецлер, который действительно вскоре приехал и застал Флориана в церкви на могиле матери.

Они сели на лошадей и уехали в крестьянский лагерь без всякой свиты, кроме двух ландскнехтов, крестьянина, служившего конюхом у Мецлера, и трех солдат, дезертировавших из войска швабского союза, чтобы присоединиться к евангелическому братству.

Когда этот небольшой отряд поднялся на вершину Холма. Флориан остановил лошадь и бросил последний взгляд на разоренный замок Гейерсберг, который виднелся вдали, освещенный пламенем пожара.

—　Мать, отец, невеста,　— предмет моей первой единственной любви,　— все было там,　— сказал он с глубоким вздохом.　— Это пламя пожирает все мое прошлое.

Нет, Флориан,　— возразил Мецлер.　— Это груда камней. Этот красноватый колосс с разрушенными башнями,　— кровавый призрак феодализма, а пламя, пожирающее его,　— божественный огонь свободы. Злодеи может быть зальют его потоками крови, но потушить его совершенно им не удастся. Отныне он не перестанет тлеть под пеплом, и когда-нибудь вознесется к небу, освещая своим ярким и чистым Пламенем пробуждение, единство и свободу Германии.

Как ни спешила графиня Эдельсгейм, но путешествие до Аугсбурга продолжалось несколько дней; по прибытии туда, она узнала, что император только что уехал в Инсбрук.

Несмотря на всю свою твердость и пламенное желание спасти Флориана, Маргарита была вынуждена отдохнуть день в Аугсбурге.

Последнее письмо, которое она получила от графа Гельфенштейна, было из Аугсбурга. Она послала слугу по адресу, выставленному в этом письме, уведомить графа о ее приезде и скором отъезде. Вернувшись, посланный объявил, что граф только что уехал из Аугсбурга неизвестно куда. Маргариту решительно преследовало несчастье.

Двор путешествовал не быстро, так как император Максимилиан часто останавливался для своего любимого развлечения — соколиной охоты. Маргарита немедленно отправилась в путь в надежде догнать отца. Хотя он опередил ее несколькими днями, однако ей удалось нагнать его недалеко от обширных болот, где он пожелал охотиться.

С некоторых пор император страдал сильными лихорадочными припадками, которые очень тревожили врачей; но убедить его беречься не было никакой возможности. Он продолжал охотиться в самую дурную погоду и есть самые вредные вещи, например, дыни, которые он очень любил, подобно своему отцу, уничтожавшему их по дюжине в раз. Невоздержанность влекла за собой лихорадочные припадки, которые истощали императора, но не делали его благоразумнее.

В Инсбрук должна была приехать законная дочь Максимилиана, Маргарита Австрийская, вдова герцога Фенлиберта Савойского. Император намеревался решить во время пребывания в этом городе различные вопросы по части раздела наследства между детьми.

Хотя присутствие Маргариты Эдельсгейм могло быть не совсем удобно при таких обстоятельствах, однако император принял ее очень приветливо. Маргарита поспешила рассказать ему все случившееся в Гейерсберге и представить опасность положения, в котором она оставила сына своей воспитательницы. Но Максимилиан, знавший через своих многочисленных агентов все, что происходило в империи, успокоил ее насчет Флориана. В это самое утро он получил письмо из Штутгарта, в котором его уведомляли о плене и освобождении Флориана.

—　Жаль Флориана,　— сказал в заключении император,　— он храбрый и благородный человек. Но он слишком увлекается и кончит печально. Никто лучше меня не понимает великой идеи германского единства, но нужны века, чтобы эта идея созрела. Стремиться к ее осуществлению при настоящем положении страны и с беспорядочным войском — чистое безумие. Крестьяне так долго бедствовали и терпели угнетение, что будут грабить и разорять все на своем пути. Против них уже соединяются владетели замков и горожане. Их рассеянные шайки будут истреблены; вожди, избегшие меча неприятеля, будут умерщвлены собственными воинами. Дай Бог, чтобы мне удалось спасти Флориана и чтобы он согласился быть спасенным. Но оставим пока этот печальный разговор, милая дочь моя. Лучше поговорим о тебе.

Они долго разговаривали. Бедная Маргарита не смела первая назвать Гельфенштейна, хотя это имя постоянно вертелось у нее на языке; она ждала, чтобы император сам навел речь на этот интересный для нее предмет. Но видя, что ему не приходит этот в голову, она решилась наконец спросить его о графе.

Максимилиан, которому присутствие дочери возвратило, казалось, всю его веселость, улыбнулся.

—　Наконец-то решилась,　— сказал он.　— Я уже минут десять вижу, что у тебя на уме… Не красней, дитя мое; я совсем не хочу смущать тебя. Как же ты не видела графа в Аугсбурге?

—　Он уехал оттуда, государь.

—　Этот граф решительно забывает, что он придворный. Ему верно хотелось, чтобы ты первая узнала о пересмотре дела и совершенном оправдании его.

—　Как вы добры, государь! Как я благодарна вашему величеству,　— сказала девушка, сложив руки с выражением счастья.

—　Да, мое величество не совсем здесь без греха,　— весело сказал император,　— но ведь бедный граф был, в самом деле, кажется, осужден несправедливо. Поэтому я намерен дать ему какое-нибудь видное место при иностранном дворе, где бы он мог отличиться и поправить свое состояние.

Маргарита грустно опустила глаза и вздохнула.

—　Мы потолкуем об этом завтра,　— сказал император,　— а сегодня ты отдохни, чтобы быть завтра свежей и хорошенькой. Ты поедешь со мной на охоту. Я желаю, чтобы ты затмила красотой и свежестью самых гордых девиц моего двора.

—　Но я приехала сюда верхом и без всяких нарядов.

—　Не беспокойся, я обо всем этом подумал,　— сказал Максимилиан.　— Так ты приехала верхом, и так скоро?　— прибавил он вдруг, когда Маргарита прощалась с ним.　— Узнаю мою кровь.

Он нежно поцеловал в лоб молодую девушку и велел отвести ее в приготовленные для нее покои.

Максимилиан был прав в своей родительской гордости: действительно, Маргарита наследовала всю его энергию и деятельность. На следующий день она была на ногах и готова ехать на охоту не позже других охотников.

Мы уже сказали, что Максимилиан страшно любил охоту. У него была великолепная соколиная охота, которая всюду сопровождала его.