—　Флориан Гейерсберг!　— прошептала Зильда.　— Мне следовало бы догадаться.

«Сара!　— подумал рыцарь.　— Она поджидает здесь Маргариту и графа!.. Какое новое злодеяние у нее на уме?»

—　Привет барону Гейерсбергу,　— сказала Сара медовым голосом.　— Вы верно пришли взглянуть на свадебный пир благородной четы. Вам по праву принадлежит самое почетное место, как ревностному защитнику графа Гельфенштейна, как человеку, который в Волчьем Болоте пожертвовал безопасностью своих братьев для спасения своего счастливого соперника.

—　Перестаньте насмехаться, Сара,　— спокойно сказал Флориан.　— Имейте уважение хоть к окружающим нас могилам.

—　Хорошо. Но можно ли, по крайней мере, спросить вас, зачем вы пришли сюда? Вы молчите… Или вам стыдно признаться, что вам хотелось взглянуть в последний раз на прекрасную Маргариту Эдельсгейм, прежде чем она сделается графиней Гельфенштейн?

—　Это правда, Сара. Я ежедневно рискую умереть, и мне кажется, что я умру спокойнее, убедившись, что подруга моего детства счастлива и соединена с человеком, которого указало ей сердце… А вы, Сара?

—　Я? Ну и я тоже пришла порадоваться на счастье супругов и поздравить их.

—　Не знаю, что у вас на уме, Сара, но горечь ваших слов и зловещий взгляд заставляют меня опасаться злого умысла… Зачем отравлять себе жизнь ненавистью и жаждой мщения, когда вы можете направить к такой благородной цели ваши редкие качества?

—　Цель… Да у меня была когда-то цель,　— мрачно сказала Сара,　— но теперь для меня все кончено.

—　Напрасно вы так отчаиваетесь в самой себе. Раскаяние восстановляет женщину и обращает ее на истинный путь, по которому она может идти, опираясь на свои убеждения и устремив взор в будущее.

—　Все мое убеждение, все мое будущее заключалось в любви графа Гельфенштейна; потеряв ее, я потеряла все. Вы думаете, что женское сердце подобно вашему, что разбитая любовь легко заглушается в нем разными мелкими страстями, из-за которых, вы, мужчины бьетесь? Нет, нет! Притом несчастье, унижение и презрение накопили в моей душе столько желчи и ненависти, что в них заглохло всякое доброе чувство.

—　Но поверьте мне, Сара, что есть наслаждение выше мести: это наслаждение — прощение. Не говорю вам — забудьте; я слишком хорошо знаю, что сердцу приказывать нельзя… но простите! Вспомните, сколько вокруг вас людей, гораздо несчастнее вас и сосредоточьте ваши мысли на той благородной цели, которую мы преследуем, чтобы вырвать этих несчастных из нищеты и произвола тиранов. Вспомните…

—　Простить!　— горько прервала его Сара.　— Знаете ли, о чем я сожалею в эту минуту, когда наконец могу отомстить! Я сожалею, что это мщение будет слишком слабо, чтобы вполне удовлетворить мою беспредельную ненависть…

—　Сара!

—　Да, я желала бы изобрести новые муки; я желала бы соединить в одно все страдания, все оскорбления, которые вынесла, чтобы заставить графа и его жену пережить в один день все, что я испытывала с самого детства. Я желала бы растоптать их растерзанные груди и насладиться зрелищем предсмертных мук в каждом биении их сердца.

В это время передвижение огней в церкви показало, что обряд венчания кончен.

—　Они идут сюда,　— сказал Флориан.　— Уйдите, Сара, умоляю вас. Ваше присутствие в этих местах может возбудить какое-нибудь столкновение, которое оскорбит святость кладбища и навлечет, пожалуй, на вас гибель.

—　Я остаюсь.

—　Но ведь они не одни. Если дворяне их свиты узнают, что вы Черная Колдунья, шайка которой совершила столько злодейств, то вас изрубят в куски.

—　Не бойтесь за меня, Флориан,　— сказала она с горечью, отталкивая его руку.　— Граф и графиня Гельфенштейн в моей власти… Горе им, горе всякому, кто покусится спасти их от моей мести!

Она отошла на несколько шагов и сказала, возвысив голос:

—　Час пробил!

В ту же минуту из соседних могил выскочило несколько крестьян и бросились на Флориана. Неожиданность этого нападения не дала ему времени даже подумать об обороне. В одну минуту он был сбит с ног и обезоружен.

—　Закройте ему голову и заткните рот, чтобы не слышно было его криков,　— сказала Сара крестьянам.　— Вот так… Свяжите его покрепче и отнесите в развалины монастыря. А сами скорее, опять по местам.

Четверо крестьян унесли Флориана; остальные снова прилегли за окрестными могилами в густой, высокой траве. Зильда спряталась в чаще деревьев.

Вскоре на кладбище вошли четверо слуг с зажженными факелами. Впереди них шел старый церковный сторож, который должен был указать новобрачным могилу баронессы Риттмарк. Подойдя к памятнику, он указал на него супругам.

—　Отойдите и подождите нас,　— сказал граф старику и слугам с факелами.

Маргарита подошла, опираясь на руку мужа, к гробнице матери, и оба опустились на колени перед могилой.

—　Перед этим прахом повторяю тебе клятву любить тебя всю жизнь,　— с увлечением сказал граф своей молодой жене.　— Пусть все эти мертвецы восстанут против меня, если я когда-нибудь изменю тебе!

—　А скажи-ка, благородный граф, сколько таких клятв ты нарушил?　— сказала Сара, внезапно выходя из-за деревьев.

Испуганная Маргарита бросилась в объятия мужа.

—　Не бойся, милая,　— сказал он, прижимая ее к себе левой рукой, а правой отталкивая колдунью.　— Я не дам тебя обидеть. Прочь, несчастная!　— крикнул он Саре.　— Стража, сюда, возьмите эту женщину!

—　Час пробил!　— громка произнесла Сара, и в ту же минуту из-за ближайших могил поднялись крестьяне и бросились на графа и графиню. За ними другие воины Сары окружили и закололи двух сторожей и четверых слуг с факелами.

—　Час пробил теперь для всех!　— повторила Сара звучным голосом.

—　Час пробил теперь для всех!　— откликнулся голос на другом конце кладбища, где другая засада ожидала этого сигнала, чтобы кинуться на слабый конвой Гельфенштейна.

Почти в ту же минуту раздались два-три выстрела и послышался смешанный шум, топот лошадей, удары мечей о латы…

Человек двадцать крестьян разом бросилось на графа,　— он защищался, как лев, и сбрасывал прицепившихся к нему многочисленных врагов, как дикий кабан стряхивает впившихся в него собак. Если бы его не связывала Маргарита, которую он старался защитить, то ему, может быть, удалось бы ускользнуть от своих врагов.

Но, наконец, побежденный, он упал, и его связали, как Флориана, не затыкая впрочем рта.

—　Негодяи,　— воскликнул он, обращаясь к крестьянам, окружившим плачущую Маргариту,　— горе тому из вас, кто осмелится дотронуться до нее. Клянусь Богом!..

—　Твои угрозы также бесполезны, как были бы бесполезны обещания и мольбы,　— прервала Сара.　— Я одна могу распоряжаться здесь. Слышишь ли, гордая графиня?　— продолжала она, приближаясь к Маргарите.　— Ты побледнела, ты уже трепещешь, но этого еще мало: я хочу видеть тебя коленях, хочу, чтобы ты молила о пощаде!

—　Никогда!　— гордо отвечала Маргарита.　— Никогда дочь Максимилиана не преклонит колени перед такой женщиной, как вы.

—　Безумная!　— возразила Сара.　— Ты своей спесью только усиливаешь ненависть и гнев, кипящие во мне… Оглянись… Разве ты забыла, что здесь, в этом месте, исчезают все пустые различия, придуманные людьми. Когда нас схоронят под этой землей, из которой все мы вышли, кто через две недели различит труп гордой графини Эдельсгейм от трупа бедной цыганки Зильды?

Несмотря на свое негодование, Гельфенштейн начинал сознавать опасность своего положения и чувствовал, что единственное средство спасти графиню — обратиться к великодушию Сары.

Подавив свой гнев и гордость — чего, конечно, он не сделал бы для спасения собственной жизни — он начал голосом, дрожавшим от подавленного негодования.

—　Какова бы ни была месть, которую вы задумали, Сара, она должна пасть только на меня: графиня не виновата в моих проступках относительно вас.

—　Не виновата, говоришь ты?　— прервала Сара.　— Как? Эта женщина, обладающая богатством, счастьем, лишила меня, бедную, одинокую, единственной любви, единственного утешения, которое могло заставить меня забыть мои несчастья и преступления. И ты осмеливаешься говорить, что она не виновата… Ты, кажется, шутишь…