– …Она была умна, – рассуждал он задумчиво, – она никогда не переоценивала своих сил; типы, которых она чистила, имели много наличных денег, но они были никем для общества – настолько ничтожны, что никто не стал бы беспокоиться, случись с ними что-то подозрительное. Никто, ну, кроме племянника, который претендовал на одно из состояний. Возможно Гриттий запамятовал упомянуть его в завещании, может забыл его намеренно. Во всяком случае, кроме этой запинки, она должна была быть очень осторожной, Фалько; там на самом деле не было никаких доказательств.

– Только умозаключения! – я фыркнул.

– Или как доходчиво выразился Корвин: "трагическая жертва воистину поразительной цепи совпадений"…

Вот это знаток юридического слога!

Поражающая воображение отрыжка из соседней комнаты предупредила нас, что претор намерен явить себя. Дверь распахнулась. Темноглазый мальчик-раб, который, должно быть служил лакомой закуской после изысканного обеда Корвина, прошагал мимо, неся кувшин, и делая вид, что именно за тем он и был в комнате. Лузий подмигнул мне собирая свитки с неторопливой грацией секретаря, который давно изучил хитрость, как выглядеть занятым.

У меня не было намерения наблюдать, как претор станет развлекать себя отказывая просителям; я вежливо кивнул Лузию и поспешил по тихому убраться.

Я убедил себя, что уже достаточно поздно, чтоб прекратить дневные труды и посвятить время личной жизни.

Елена, которая неодобрительно смотрела на мое безалаберное отношение к зарабатыванию средств на жизнь, казалось, была удивлена, увидев меня так рано, но лакомства из кондитерской с Пинциева холма, заставили ее стать более снисходительной. Удовольствие, которое она получила от моей компании, возможно тоже помогло, но если и так, она это искусно скрыла.

Мы стояли в саду дома ее родителей, ели голубей из теста, а я рассказывал о новом деле. Она обратила внимание, что расследование крутится вокруг женщин.

Так как она могла заявить, что я уклоняюсь от работы, я описал ей весь свой день, все что случилось, всякие роскошества в доме и тому подобное. Когда я перешел к рассказу о Гортензии Атилии, что была похожа на экзотический фрукт, Елена мрачно предположила, на какой:

– Вифинский53 чернослив!

– Не столь сморщена!

– Она с тобой беседовала о деле?

– Нет, то была Поллия, тоже лакомый кусочек.

– Как ты с ними всеми управляешься?

– Легкое дело для знатока!

Она нахмурилась и мне пришлось уступить.

– Ты же знаешь, что мне можешь верить! – поклялся я неискренне ухмыляясь. Мне нравилось заставлять своих женщин гадать, особенно, когда мне нечего было скрывать.

– Я знаю, что могу тебе доверить поухаживать за кем-то, одетым в пару легкомысленных сандалий и нитку безвкусных бус!

Я коснулся ее щеки пальцем:

– Ешь свой липкий пирог, птичка.

Елена не купилась на комплимент и глянула на меня, словно я был какой-то бездельник с Форума, что на ступенях храма Кастора пытается задрать ей юбку. Я решил сменить тему:

– Ты подумала о моем вчерашнем предложении?

– Я думала об этом.

– Думала, чтоб перебраться?

– Наверное.

– А звучит словно: "Возможно, нет".

– Я сказала именно то, что сказала!

– Значит ты думала, что это подразумевал я?

Она внезапно улыбнулась мне с любовью:

– Нет, Марк!

Я почувствовал что мое выражение лица изменилось. Когда Елена Юстина так улыбается, я боюсь, что могу зайти слишком далеко…

По счастью ее отец решил присоединиться к нам именно в этот момент. Неуклюжая фигура с копной прямых непричесанных волос, он вышел подышать свежим воздухом с самым невинным видом - но я по опыту знал, что это совсем не так, я обнаружил себя сидящим выпрямившись. Камилл с облегчением сбросил тогу и раб подобрал ее. Был девятый день месяца и Сенат заседал. Он коснулся текущих дел, обычных пустяковых споров; он был вежлив, но поглядывал на открытую корзинку с пирожными. Я оставил мысль сохранить пирог как подарок моей сестре, и мы пустили корзинку по кругу. Я был не против еще раз посетить Минния в другой день, и купить что-нибудь для Майи.

Когда корзинка опустела, Елена попыталась придумать, как ее использовать: она хотела наполнить ее кампанийскими фиалками в подарок моей матери.

– Это должно ей понравиться, - сказал я. – Все, что стоит в доме, и не приносит никакой пользы, а лишь служит вместилищем всякой ерунды — напоминает ей о моем отце…

– И кое о ком еще!

Я повернулся к сенатору:

– Мне нравится девушка, которая говорит, что думает. Твоя дочь всегда была такой сварливой?

– Мы воспитали ее, - ответил он жуя, - кротким домашним сокровищем. Как ты можешь сам убедиться.

Он был симпатичным человеком, не чуждым иронии. У него было два сына (оба служили послами), и если бы Елена была менее эмансипированным созданием, она бы стала его любимицей. Во всяком случае он относился к ней с осторожностью, но я подозревал, что он относился к ней более заботливо, хотя бы потому, что он никогда не присылал по мою душу бандитов; любой, кто любил бы его дочь столь же сильно как я, заставлял его быть более терпимым.

– Над чем сейчас работаешь, Фалько?

Я рассказал о деле вольноотпущенников Гортензиев:

– Это обычная история богатых и хладнокровных, отражающих приступ авантюриста, желающего породниться с ними. Что делает историю еще более пикантной, так это то, что они сами являются нуворишами. Я возьму с них плату, сенатор, но я должен сказать, что нахожу их снобизм невыносимым.

– Это Рим, Марк! – Камилл улыбнулся. – Не забывай, рабы из богатых домов считают себя стоящими выше даже свободнорожденных бедняков.

– В том числе и тебя! – усмехнулась Елена. Я знал, она подразумевает то, что Сабина Поллия и Гортензия Атилия считают ниже своего достоинства связываться со мной. Я пристально посмотрел на нее через полузакрытые веки, пытаясь вызвать у нее волнение. И, как всегда, потерпел неудачу.

– И вот еще, что я нахожу интересным, – обратился я к сенатору. – Эти люди, вероятно, признали бы, что поднялись практически из ничего. Человек, который ими владел, был полировщик мрамора. Это просто квалифицированный ремесленник, а сдельные ставки таковы, что на них и улитка едва проживет. Теперь же показная роскошь особняка его вольноотпущенников демонстрирует, что их богатство больше, чем у тех, кто может занят консульскую должность по праву рождения. Так что, это тоже Рим!

– Как же они смогли подняться?

– До сих пор это тайна…

Пока мы беседовали, я облизывал мед с виноградных листьев из корзины пирожника, как вдруг получил удар – возможно дочь сенатора не хотела, чтоб ее связывали с мужланом с Авентина, счастливый язык которого очищает обертки от сластей в публичных местах. Или, по крайней мере, не общается с ним в саду ее отца, в окружении дорогих бронзовых нимф и изящных луковичных цветов с Кавказа, особенно в то время, когда ее благородный отец сам сидит рядом…

Мне не стоит беспокоиться. Елена убедилась, что в корзинке не осталось ни единой смородины от пирога. Она даже нашла способ расковырять углы и извлечь все крошки, что застряли между плетеных тростинок.

Я глянул на сенатора. Мы знали, что Елена все еще скорбит о ребенке, которого она потеряла, но мы оба подумали. Что она теперь выглядит гораздо здоровее.

Елена резко оглянулась. Ее отец отвел взгляд. Я не стал смущаться, и продолжал задумчиво рассматривать ее, пока Елена рассеянно глядела куда-то назад, мирно думая, кто его знает о чем.

Затем Камилл Вер нахмурившись посмотрел на меня, скорее с любопытством, подумалось мне.

Хотя я и закончил с делами на сегодня, другие люди продолжали трудиться, поэтому я поплелся вдоль Длинной улицы, чтоб выяснить, агент, упомянутый Гиацинтом, еще работает или уже закрылся. Он был на месте.