2011 «Между крестиков и ноликов…» Между крестиков и ноликов, там, где церковь и погост: дети режут белых кроликов и не верят в холокост. Сверху – вид обворожительный, пахнет липовой ольхой, это – резус положительный, а когда-то был – плохой. Жизнь катается на роликах вдоль кладбищенских оград, загустел от черных кроликов бывший город Ленинград. Спят поребрики, порожики, вышел месяц без костей: покупай, товарищ, ножики — тренируй своих детей. «Капли крови отыграли там и тут…» Капли крови отыграли там и тут, будто это – медиаторы текут, это – дождь краеугольный моросит и чеканка ожидания висит. Севастополь: ветер, вітер в голове, вновь прорезались шипы на булаве, если вырастешь и станешь моряком — ты не трогай эту мову языком: потому, что украинская земля — полюбила и убила москаля. 2013 «Спиннинг, заброшенный, спит…» Спиннинг, заброшенный, спит: леска сползает с катушки, и полнолунье сопит — в черствую дырку от сушки. Если уснули не все: люди, зверье и натура, выйдет гулять по шоссе наша минетчица Шура. Лучше не ведать о том, что она сделает с вами: русским своим языком, русскими, напрочь, губами. Сон, как больная спина у старика-рыболова, так засыпает война и пробуждается снова. Каждым крючком на блесне, каждым затворником чую: нас – разбирают во сне и собирают вслепую. Рождественское Окраина империи моей, приходит время выбирать царей, и каждый новый царь – не лучше и не хуже. Подешевеет воск, подорожает драп, оттает в телевизоре сатрап, такой, как ты – внутри, такой, как я – снаружи. Когда он говорит: на свете счастье есть, он начинает это счастье – есть, а дальше – многоточие хлопушек… Ты за окном салют не выключай, и память, словно краснодарский чай, и тишина – варенье из лягушек. По ком молчит рождественский звонарь? России был и будет нужен царь, который эту лавочку прикроет. И ожидает тех, кто не умрёт: пивной сарай, маршрутный звездолёт, завод кирпичный имени «Pink Floyd». Подраненное яблоко-ранет. Кто возразит, что счастья в мире нет и остановит женщину на склоне? Хотел бы написать: на склоне лет, но, это холм, но это – снег и свет, и это Бог ворочается в лоне. 2009 «Отгремели русские глаголы…» Отгремели русские глаголы, стихли украинские дожди, лужи в этикетках кока-колы, перебрался в Минск Салман Рушди. Мы опять в осаде и опале, на краю одной шестой земли, там, где мы самих себя спасали, вешали, расстреливали, жгли. И с похмелья каялись устало, уходили в землю про запас, Родина о нас совсем не знала, потому и не любила нас. Потому, что хамское, блатное — оказалось ближе и родней, потому, что мы совсем другое называли Родиной своей. 2009 «Звенит карманная медь, поет вода из трахей…» Звенит карманная медь, поет вода из трахей: а если родина – смерть, а если Дракула – гей? Зажги лампаду в саду, в чужом вишневом саду, в каком не помня году проснись на полном ходу, и раб детей – Винни-Пух и князь жуков – короед тебя проверят на слух, затем – укутают в плед: сиди себе и смотри, качаясь в кресле-кача, на этот сад изнутри, где вишню ест алыча, когда в лампаде огонь свернется, как эмбрион, цветком раскроется конь, а с чем рифмуется он? Не то, чтоб жизнь коротка, но, от звонка до звонка, ты – часть ее поводка, ты – яд с ее коготка. Обыск Зафыркают ночные фуры, почуяв горькое на дне: архангел из прокуратуры приходит с обыском ко мне. Печаль во взгляде волооком, уста – холодны и сухи: ты кинул всех в краю далеком на дурь, на бабки, на стихи. А что ответить мне, в натуре, счастливейшему из лохов, что – больше нет ни сна, ни дури, ни баб, ни денег, ни стихов. Лишь память розовою глиной, лишь ручеек свинцовый вплавь, и пахнут явкою с повинной: мой сон и явь, мой сон и явь. Один, все остальные – в доле, поют и делят барыши, не зарекайся жить на воле — садись, пиши. «С младых ногтей был увлечен игрой…» С младых ногтей был увлечен игрой: давя прыщи, я раздавил не глядя — пасхальное яйцо с кощеевой иглой, скажи-ка, дядя, не даром я бродил во тьме береговой, где по усам текло и по волнам бежало, как хрустнуло столетье под ногой — смертельное, ржавеющее жало. И объяснил мне комендант Першко, цветную скорлупу в карманы собирая, что у войны – не женское ушко, что есть игла вторая — в нее продета ариадны нить, и можно вышивать на полотне лимана: убитых – крестиком, а кто остался жить — спокойной гладью правды и обмана. Часть гобелена, гвоздь картины всей — горит маяк, но светит мимо, мимо, и счастлив я, как минотавр Тесей, как губернатор Крыма. |
