«И однажды, плененному эллину говорит колорад-иудей…» И однажды, плененному эллину говорит колорад-иудей: «Я тебя не прощаю, но все же – беги до хаты, расскажи матерям ахейским, как крошили мы их детей, как мы любим такие греческие салаты. Расскажи отцам, что война миров, языков, идей — превратилась в фарс и в аннексию территорий, вот тебе на дорожку – шашлык и водка из снегирей, вот тебе поджопник, Геракл, или как там тебя, Григорий…» …За оливковой рощей – шахтерский аид в огне, и восходит двойное солнце без балаклавы, перемирию – десять лет; это кто там зигует мне, это кто там вдали картавит: «Спартанцам слава!»? «Гиркинсону, шалом!» – я зигую ему в ответ, возврашаюсь в походный лагерь, на перекличку, перед сном, достаю из широких штанин – планшет, загружаю канал новостей, проверяю личку. Там опять говорит и показывает Христос: о любви и мире, всеобщей любви и мире, как привел к терриконам заблудших овец и коз, как, вначале, враги – мочили его в сортире, а затем, глупцы – распяли в прямом эфире, и теперь, по скайпу, ты можешь задать вопрос. «Это – пост в фейсбуке, а это блокпост – на востоке…» Это – пост в фейсбуке, а это блокпост – на востоке, наши потери: пять забаненных, шесть «двухсотых», ранены все: укропы, ватники, меркель, строки, бог заминирован где-то на дальних высотах. Это лето – без бронежилета, сентябрь – без каски, сетевой батальон «Кубань» против нашей диванной сотни, я тебе подарю для планшета чехол боевой окраски, время – это ушная сера из подворотни. Что, в конце концов, я сделал для этой малышки: теребил курсором ее соски, щекотал подмышки? Ведь она – так хотела замуж, теперь – в отместку: отсосет военкому и мне принесет повестку. Да пребудут благословенны: ее маечка от лакосты, скоростной вай-фай, ваши лайки и перепосты, ведь герои не умирают, не умирают герои, это – первый блокпост у стен осажденной Трои. «Как темнота от фонаря…» Как темнота от фонаря — живет одна в сухом остатке, и солнцу, в августе, не зря приходят мысли о закатке. Не зря любил тебя, не зря слепец, почуявший измену, я уходил в ночную смену, подняв рогами якоря. О, как жестоко и по-детски мы сглазили поводыря, и скольких мы, не зря, в Донецке убьем, и нас убьют – не зря. Схоронят звезды и медали под деревянное пальто, а ведь – не зря Христа распяли, ведь, если б не распяли, что: лежал бы на плацкартной полке, хрустя отравленной мацой, писал стихи, и в черной «Волге» разбился бы, как Виктор Цой. [1]Острое От того и паршиво, что вокруг нажива, лишь в деревне – тишь да самогон в бокале, иногда меня окликают точильщик Шива и его жена – смертоносная Кали: «Эй, чувак, бросай дымить сигареты, выноси на двор тупые предметы…» Так и брызжет слюною точильный круг, оглянись, мой друг: у меня не дом, а сплошные лезвия-бритвы, вместо воздуха – острый перец, постель – в иголках, а из радио – на кусочки рваные ритмы, да и сам я – весь в порезах, шрамах, наколках. Если что и вынести, то вслепую — эту речь несвязную, боль тупую. Так пускай меня, ай нэ-нэ, украдут цыгане, продадут в бродячий цирк лилипутов, буду ездить пьяненьким на шарабане, всё на свете взрослое перепутав. Воспитают заново, как младенца, завернут в наждачные полотенца, вот он – ослепительный Крибле-Крабли: руки – ножницы, ноги – кривые сабли. 2009 «И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде…» И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде, и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде: желтый провод – к песчаной косе, серебристый – к звезде над дорогой, не жалей, перекусывай все, лишь – сиреневый провод не трогай. Ты не трогай его потому, что поэзия – странное дело: все, что надо – рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело, то, что раньше болело у всех – превратилось в сплошную щекотку, эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку. Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, полюбивший [2] империю злую, над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую, Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора: Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора. 2005, 2014 «Этот гоблинский, туберкулезный…» Этот гоблинский, туберкулезный свет меняя – на звук: фиолетовый, сладкий, бесслезный — будто ялтинский лук. В телеящике, в телемогиле, на других берегах: пушкин с гоголем Крым захватили, а шевченко – в бегах. И подземная сотня вторая не покинет кают, и в тюрьме, возле Бахчисарая — макароны дают. Звук, двоясь – проникает подкожно: чернослив-курага, хорошо, что меня невозможно отличить от врага. вернутьсяВиктор Цой разбился на автомобиле «москвич». На черной «Волге» ездили при «совке» иерархи православного духовенства. Цою – «москвич», Христу – «Волга», кесарю – кесарево. |
