Негрушкин Двух пушкиных, двух рабов подарила мне новая власть: о, чернокожий русский язык, к чьим бы губам припасть? Хан Гирей любил снегирей, окруженный тройным эскортом, хан Гирей – гиревым занимался спортом, говорил: чем чаще сжигаешь Москву, тем краше горит Москва, чуешь, как растет в глубину нефтяная сква? Так же чёрен я изнутри – от зубного в кровь порошка, снился мне общий единорог с головой ляшка. Двух рабов пытаю огнем: вот – Кавафис, а вот – Целан, кто из вас, чертей, замыслил побег, воскуряя план? Как по очереди они умирали на дуэли и в пьяной драке — подле черной речки-вонючки, в туберкулезном бараке. Хан Гирей говорил, очищая луковицу от шелухи: в песне – самое главное – не кричать, в сексе – самое главное – не кончать. Если бы все поэты – не дописывали стихи. «Тишина выкипает, как чайник с большим свистком…» Тишина выкипает, как чайник с большим свистком, Тишинидзе не знал, что сахар – зовут песком, Тишинюк позабыл заварку в мотне кальсон, но, за всех ответят – коварный Пушкин и Тишинсон. Тишинявичус сеет шпроты на черный хлеб, как любить варенье, которое раньше еб? Вот проснулся ветер и клонит деревья в сон: но, за всех ответят кровавый Путин и Тишинсон. Не война – войня, отцветает в полях бурьян, помянем друг друга под твой коньяк, Тишинян, сохнут радиоволны от суффиксов до морфем, но, за всех ответит двуликий Сайленс FM-FM. Покосились окна – и без окладов, и без оправ, оказалось: Дзержинский – прав и Бжезинский – прав, мы учились, авве, рассчитывать на авось: чтобы это – быстрее кончилось, началось. Чистилище Этот девственный лес населяют инкубы, а над ним – кучевые венки, и у звезд выпадают молочные зубы: вот такие дела, старики. Дикий воздух гудел, как пчелиные соты, где природа – сплошной новодел, я настроил прицел и, сквозь эти красоты — на тебя, моя радость, глядел. Вот инкуб на суку пустельгу обрюхатил, опускается ночь со стропил: жил на свете поэт, украинский каратель — потому, что Россию любил. Инструкция Фотографируй еду перед тем как с нею фотографируй еду станет она вкуснее Фотографируй ну жник в котором люди нам подают войну будто пейзаж на блюде эти бинты и йод не просыхают с мая может и смерть пройдет кадры свои спасая Фотографируй срез времени в черно-белом чей там зубной протез щерится под обстрелом Сквозь гробовую щель фотографируй лица о жена моя вермишель гречка моя сестрица. «А когда пришел черед умирать коту…» А когда пришел черед умирать коту — я купил себе самую лучшую наркоту: две бутылки водки и закусь – два козинака, и тогда я спросил кота — что же ты умираешь, собака? Помнишь, как я возил тебя отдыхать в Артек, мой попугай-хомяк, мой человек, я покупал тебе джинсы без пуговиц и ремня, как же ты дальше будешь жить без меня? «Солнцем снег занесло: каждый метр – солдатский, погонный…» Солнцем снег занесло: каждый метр – солдатский, погонный, золотится зима, принимая отвар мочегонный, я примерз, как собачий язык примерзает к мертвецкой щеке, а у взводного – рот на замке. Солнцем снег занесло, и торчат посреди терриконов — то пробитое пулей весло, то опять новогодняя ель, в середине кита мы с тобой повстречались, Ионов — и, обнявшись, присели на мель. А вокруг: солнцем снег занесло вдоль по лестничной клетке, и обломки фрегатов напали на наши объедки, для чего мы с тобою сражались на этой войне, потому, что так надобно было какой-то гэбне — донесли из разведки. Облака поутру, как пустые мешки для котят, в министерстве культуры тебя и меня запретят: так и будем скитаться, ходить по киту в недоумках, постоянно вдвоем, спотыкаясь, по краю стола — демон жертвенной похоти, сумчатый ангел бухла — с мочегонным отваром в хозяйственных сумках. «Я понимал: избыточность – одно…» Я понимал: избыточность – одно, а пустота – иная близость к чуду, но, только лишь за то, что ты – окно, я никогда смотреть в тебя не буду. Там, на карнизе – подсыхает йод и проступает кетчуп сквозь ужастик, какую мерзость ласточка совьет — в расчете полюбить металлопластик? Я понимал, что за окном – музей с халтурой и мазней для общепита, и вытяжка из памяти моей, как первое причастье – ядовита: то вновь раскроют заговор бояр, то пукнет Пушкин, то соврет Саврасов, …уходят полицаи в Бабий Яр — расстреливать жидов и пидарасов, и полночь – медиатором луны — лабает «Мурку» в африканском стиле, я понимал, что люди – спасены, но, кто тебе сказал, что их простили? |
