«То иссохнет весь, то опять зацветет табак…» То иссохнет весь, то опять зацветет табак, человек хоронит своих котов и собак, а затем выносит сор из ночных стихов и опять хоронит рыбок и хомяков. Вот проснулся спирт и обратно упал в цене, но уже не горит, как прежде, видать – к войне, погружая душу на всю глубину страстей — человек хоронит ангелов и чертей. К голове приливает мрамор или гранит, зеленеют клеммы, божественный дар искрит, человек закрыт на вечный переучет, если даже срок хранения – истечет. 2013 «Был четверг от слова «четвертовать»…» Был четверг от слова «четвертовать»: а я спрятал шахматы под кровать — всех своих четырех коней, получилось еще больней. Вот испили кони баюн-земли, повалились в клетчатую траву, только слуги царские их нашли, и теперь – разорванный я живу. Но, когда приходят погром-резня, ты – сшиваешь, склеиваешь меня, в страшной спешке, с жуткого бодуна, впереди – народ, позади – страна. Впереди народ – ядовитый злак, у меня из горла торчит кулак, я в подкову согнут, растянут в жгут, ты смеешься: и наши враги бегут. «Он пришел в футболке с надписью: «Je suis Христос»…» Он пришел в футболке с надписью: «Je suis Христос», длинноволосый, но в этот раз – безбородый, у него на шее – случайной розой расцвел засос, у него возникли проблемы с людьми, с природой. Золотую рыбку и черный хлеб превращал в вино, а затем молодое вино превращал в горилку: так ребенок, которому выжить не суждено — на глазах у всех разбивает кота-копилку. Как пустой разговор, отправляется в парк трамвай, светотени от звуков – длинней, холодней, аморфней, но воскрес Пастернак, несмотря на скупой вай-фай, и принес нам дверной косяк, героин и морфий. «О том, что мыло Иуды Искариота…» О том, что мыло Иуды Искариота — любило веревку Иуды Искариота: а кто-нибудь спрашивал хрупкую шею предателя и патриота? О том, что ваши бомжи — смердят сильнее наших бомжей, о том, что ваши ножи — острее бивней наших моржей: а кто-нибудь спрашивал вшей? И эта страсть – иголка на сеновале: ее лобок обрастает верблюжьей хной, а то, что мы – людей, людей убивали, никто и не спрашивал: что со мной? Вдали отгорают хилтоны-мариотты, восходит месяц с хунтой ниже колен: сегодня мы – террористы, а завтра мы – патриоты, сегодня вы – патриоты, а завтра – пепел и тлен. Остановись, почтенный работник тыла, там, где каштаны цветут в глубине Креста: во времена Иуды – не было мыла, да и веревка была бесплодной, петля – пуста. «На Днепре, в гефсиманском саду…» На Днепре, в гефсиманском саду, где бейсбольные биты цветут и двуглавый орет какаду, забывая во сне парашют. Дачный сторож Василий Шумер, помогая нести чемодан, говорит, что майдан отшумел, а какой был по счету майдан? Маслянистые звезды опят до утра освещают маршрут, бездуховные скрепы скрипят и бейсбольные биты цветут, и пасутся людские стада под шансон с подневольных небес: «Я тебя разлюбил навсегда, потому, что ты против ЕС…» «Мне такая сила была дана…» Мне такая сила была дана, мне была дана вот такая сила: окосели черти от ладана, от призыва смерть закосила. Я смотрел на звезды через токай: полночь, время тяни-толкая, расползаясь по швам, затрещал трамвай, потому что – сила во мне – такая. Это сила такая – молчать и плыть, соразмерный, как моби дик в мобиле, ритм ломая, под старость – умерив прыть, запрещая всем – чтоб меня любили. Средь косынок белых – один косын, почерневший от слез, будто пушкин-сын, я своей мочой смываю чужое дерьмо, я теперь – у циклопа в глазу – бельмо. Мать и мачеха, муженко и гелетей: революция пожирает своих детей, революция оправдывает режим и присматривается к чужим. «Как запретные книги на площади…» Как запретные книги на площади нас сжигают к исходу дня, и приходят собаки и лошади, чтоб погреться возле огня. Нас листает костер неистово, пепел носится вороньем, слово – это уже не истина, это слабое эхо ее. Словно души наши заброшенные, наглотавшись холодной тьмы, к нам приходят собаки и лошади — видно, истина – это мы. Нас сжигают, как бесполезные на сегодняшний день стихи, но бессильны крюки железные, не нащупавшие трухи. Пахнет ветер горелой кожею — до закатанных рукавов, мы не мало на свете прожили: для кого, мой друг, для кого? Наши буковки в землю зяблую сеет ветер, но это он — расшатал, от безделья, яблоню, под которой дремал Ньютон. Ересь – это страницы чистые вкровьиздатовских тонких книг, сеет ветер – взойдет не истина, а всего лишь правда, на миг. |
