1991 «Я люблю – подальше от греха…» Я люблю – подальше от греха, я люблю – поближе вне закона: тишина укуталась в меха — в пыльные меха аккордеона. За окном – рождественский хамсин: снег пустыни, гиблый снег пустыни, в лисьих шкурках мерзнет апельсин, виноград сбегает по холстине. То увянет, то растет тосква, дозревает ягода-обида: я люблю, но позади – Москва, засыпает в поясе шахида. Впереди – Варшава и Берлин, варвары, скопцы и доходяги, и курлычет журавлиный клин в небесах из рисовой бумаги. Мы – одни, и мы – запрещены, смазанные кровью и виною, все мы вышли – из одной войны, и уйдем с последнею войною. 2041 На премьере, в блокадном Нью-Йорке, в свете грустной победы над злом — черный Бродский сбегает с галёрки, отбиваясь галерным веслом. Он поет про гудзонские волны, про княжну (про какую княжну?), и облезлые воют валторны на фанерную в дырках луну. И ему подпевает, фальшивя, в високосном последнем ряду, однорукий фарфоровый Шива — старший прапорщик из Катманду: «У меня на ладони синица — тяжелей рукояти клинка…» …Будто это Гамзатову снится, что летят журавли табака. И багровые струи кумыса переполнили жизнь до краев, и ничейная бабочка смысла заползает под сердце мое. 2009 «Как зубная паста: еле-еле…» Как зубная паста: еле-еле выползает поезд из туннеля, а вокруг – поля, полишинели, и повсюду – первое апреля. Длинный, белый, санитарный поезд, а вокруг – снега лежат по пояс, паровозный дым, как будто холка, первое апреля, барахолка. Древняя библейская дорога: а над богом нет другого бога, спят на полках – сморщенные дети, все мои монтекки-капулетти. А над богом нет другого бога и не оправдать мою потерю, ночь темней, чем зад единорога: Станиславский, я тебе не верю. Черный вареник В черной хате сидит Петро без жены и денег, и его лицо освещает черный-черный вареник, пригорюнился наш Петро: раньше он працювал в метро, а теперь он – сельский упырь, неврастеник. Перезревшая вишня и слишком тонкое тесто — басурманский вареник, о, сколько в тебе подтекста, — окунешься в сметану, свекольной хлебнешь горилки, счастье – это насквозь – троеточие ржавой вилки. Над селом сгущается ночь, полнолунье скоро, зацветает волчья ягода вдоль забора, дым печной проникает в кровь огородных чучел, тишина, и собачий лай сам себе наскучил. Вот теперь Петро улыбается нам хитро, доставайте ярый чеснок и семейное серебро, не забудьте крест, осиновый кол и святую воду… превратились зубы в клыки, прячьтесь бабы и мужики, се упырь Петро почуял любовь и свободу. А любовь у Петра – одна, а свободы – две или три, и теперь наши слезы текут у Петра внутри, и теперь наши кости ласкает кленовый веник, кто остался в живых, словно в зеркало, посмотри — в этот стих про черный-черный вареник. 2010
БЭТМЕН САГАЙДАЧНЫЙ «Новый Lucky Strike» – поселок дачный, слышится собачий лайк, это едет Бэтмен Сагайдачный, оседлав роскошный байк. Он предвестник кризиса и прочих апокалипсических забав, но у парня – самобытный почерк, запорожский нрав. Презирает премии, медали, сёрбает вискарь, он развозит Сальвадора Даля матерный словарь. В зимнем небе теплятся огарки, снег из-под земли, знают парня звери-олигархи, птицы-куркули. Чтоб не трогал банки и бордели, не сажал в тюрьму — самых лучших девственниц-моделей жертвуют ему. Даже украинцу-самураю трудно без невест. Что он с ними делает? Не знаю. Любит или ест. 2008 «У первого украинского дракона были усы…» «Не лепо ли ны бяшет, братие, начаты старыми словесы…» У первого украинского дракона были усы, роскошные серебристые усы из загадочного металла, говорили, что это – сплав сала и кровяной колбасы, будто время по ним текло и кацапам в рот не попало. Первого украинского дракона звали Тарас, весь в чешуе и шипах по самую синюю морду, эх, красавец-гермафродит, прародитель всех нас, фамилия Тиранозавренко – опять входит в моду. Представьте себе просторы ничейной страны, звериные нравы, гнилой бессловесный морок, и вот из драконьего чрева показались слоны, пританцовывая и трубя «Семь-сорок». А вслед за слонами, поддатые люди гурьбой, в татуировках, похожих на вышиванки, читаем драконью библию: «Вначале был мордобой… …запорожцы – это первые панки…» Через абзац: «Когда священный дракон издох, и взошли над ним звезда Кобзарь и звезда Сердючка, и укрыл его украинский народный мох, заискрилась лагерная «колючка», в поминальный венок вплелась поебень-трава, потянулись вражьи руки к драконьим лапам…», далее – неразборчиво, так и заканчивается глава из Послания к жидам и кацапам. |
