— Но и утр-ром все не так, нет того веселья… Или кур-ришь натощак, или пьешь с похмелья… Эх, р-раз!.. йеще р-раз!..

— Сколько вер-ры и леса повал-лено… сколь изведано горяя и трас-с-с… А на левой гр-руди пр-рофиль Сталина… а на пра-равой Маринка анфас…

— Я поля влюбленным постелю-ю… пусть поют во сне и наяву-у-у… Я дышу — и значит, я люблю! Я люблю — и значит, я живу!..

В стену и в дверь среди ночи стали стучать. Затихнув на время, молодые люди разделились — Самохин с Нелей перебежали в другой, соседний дом оказалось, там у нее своя, однокомнатная квартирка. Включив и выключив свет, снова что-то пили и целовались. На полу мурлыкал магнитофон… кажется, «Весна»… еще тот, примитивный, размером с чемоданчик, у которого крутятся большие бобины с пленкой… пленка время от времени рвалась, и тут же Неля, встав на колени, ацетоном, а потом и Самохин, быстро научившийся этому искусству, склеивали порванные концы… Внезапно у магнитофона одна бобина стала плохо крутиться — и сыгранная пленка поползла под ноги. И вскоре Неля и Самохин, словно в солому зашли — оказались в тенетах размотавшейся пленки.

— Это кто тут? — шаловливо спрашивала Неля. — Это он, мой залетный Лаокоон!

— А ты Лаокоониха!..

Они стояли, обнявшись. Вдруг устали. Магнитофон захрипел, замолк. Уже явился рассвет — но не свету в окне, а по часам.

Неля, не глядя на гостя, постелила ему на кухне какие-то пальто и тряпки. На полу было очень холодно. Несмотря на выпитое вино, Самохин под тонким одеяльцем трясся, у него щелкали зубы. Он, конечно, надеялся, что вскоре Неля его «пожалеет»… она сама его несколько раз целовала… но Самохин не смел торопить события… к тому же был тогда еще стыдлив… Кроме того, знал свою главную беду — крепко напившись от позорной стеснительности, чтобы быть «смелей», он напрочь терял необходимые мужские качества. У него уже была одна позорная ночь на геологической практике, в тайге…

По этой причине, валяясь на ледяном полу, он сделал вид, что обиделся на Нелю, и хотел затихнуть на полчаса… ожидая, пока пройдет хмель. И услышал, как она в темноте тихо смеется.

— Ты чего?

— Ты чубами щелкаешь?

— Ну.

— Давай щелкать вместе…

Милая, нежная, с замершей полуулыбкой в смутном сизом свете пуржистого утра — на улицах продолжают гореть фонари… Тонкая, горячая, всеми косточками, всем телом податливо принадлежащая ему…

И они не пошли на работу, она — в библиотеку, он — на комбинат имени Завенягина, куда был командирован по поводу осьмия, ниобия и прочих редкоземельных металлов… Она, правда, позвонила от соседей, что заболела… Вставали, ошпаривали себя горячим душем, что-то ели и пили и снова падали на ее узкую кроватку, сорвали локтями со стены коврик.

— Ты знаешь, почему я тебя полюбила?

— А почему?

— Ты веселый… У нас парни угрюмые, как зэки… все им не нравится… и апельсинов теперь самолетами не привозят, и денег мало стали платить… Можешь сейчас сказать громко: Неля, я твой?

Приподнявшись на локоть с шумящей, как душ, головою, Самохин кричал в потолок:

— Не-еля, я твой!.. навсегда-а!..

И она, полуулыбаясь, закрывала глаза.

Неля сказала, что выходила замуж за одного тундровика- охотника, но устала от его хвастливого пьянства.

Она знала множество стихов и читала их Самохину в самое ухо.

— Если я заболею, к врачам обращаться не стану… Обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду. Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, В изголовье поставьте ночную звезду…

Устав от лежания, вскочив и наладив кое-как магнитофон, они нагие танцевали. И выдергивая ноги из нарастающего кома гладкой глянцевой пленки, действительно становились похожи на того самого Лаокоона, которого задушили змеи… Они пытались распутать эти восьмерки и круги, намотать на бобину, но не получалось… и они небрежно затаптывали их, и неиспорченной музыки оставалось все меньше…

Но пришел день расставания.

— Я к тебе вернусь, — говорил он, улетая, как говорят многие возлюбленные на свете своим возлюбленным.

Конечно же, он потом за ней прилетит.

И они вместе переберутся на материк. Где растут зеленые деревья. И ходят живые лошади.

На горнорудный комбинат он попал лишь за три часа до самолета. Боялся, что в канцелярии воскликнут: и где ты шлялся неделю? Но там женщины спокойно отметили парню, от которого пахло вином и жаром, сроки пребывания в командировочном удостоверении. И вот он дома, на юге Сибири…

Право же, он сам верил, что для него теперь начнется новая жизнь, и она связана только с нею, с тихой, ласковой, узкобедрой Нелей…

Но под Новый год к Самохину приехала из Т.-ска Татьяна, с которой они хотели пожениться еще летом, когда закончили университет (Татьяна училась на юридическом). Но девушка заболела. А может быть, придумала, что заболела, потому что у Самохина с ее родителями не вышло теплого разговора — суровые они у нее, сердитые люди.

— Кудряв, как баран… — передавали подруги Татьяны слова ее отца про Самохина.

— Шибко громко говорит, — обмолвилась мать. — Как радио.

И за прошедшие полгода Самохин стал постепенно привыкать к мысли, что Татьяна к нему уже и не приедет. Как это она пойдет против воли отца? И вдруг она явилась, в желтой дубленке, закутанная в шаль, в варежках и в валенках.

— Я к тебе, — сказала она как-то сумрачно прямо на пороге общежитской комнаты Самохина и прильнула к нему. — Я им сказала — не вам, а мне надо устраивать жизнь.

И не хватило у Самохина честности сказать, что он ее уже и не любит почти, а встретил Нелю. Но Татьяна была девица, Самохин был первый у нее мужчина. Опять же она порвала с родителями (и те не скоро простят ей это замужество), и Самохин по-своему полюбил ее. И вспоминая иной раз Нелю, распутывающую глянцевые пленки в далеком метельном городе, оправдывался тем, что он у нее был не первый…

Утром попив молча с женою чаю, Самохин побрел снова к тому магазину.

Свет в витрине еще не включали. И в раннем сумраке каменная раздетая девушка с небрежно брошенной на плечо лисьей шубкой, была до наваждения похожа на Нелю. Ну, не может, не может случайно получиться столь похожее выражение лица! Особенно эта ее полуулыбка, с которой она даже спала в сладостные ночи… И ходит же мимо всякая наглая публика, глазеет на нее. Правда, она протянула левую руку, как бы несколько прикрывая низ живота. Но все равно… Кто же, кто, зачем ее вылепил и сюда продал?

Магазин был еще заперт, и вот показался хозяин. Он был в пышной пуховой куртке, в меховой кепке, зарывавшей его лысину, в руке нес кейс. Но Самохин его сразу узнал. И что удивительно — капиталист сразу же признал и его.

— Что? Пришли грабить и не решаетесь? — хмыкнул он. — Или втюрились? В которую же?

Глядя злыми от тоски и отчаяния глазами на него, Самохин решительно (а что терять?) показал рукою за стекло. И почему-то признался чужому человеку:

— Хочу слетать в Питер. Не знаете ли, сколько сейчас стоит билет на самолет?

— О-оо!.. — протянул хозяин магазина, отпирая дверь и отключая зазвеневший звоночек охранной сигнализации. — Милый вы мой. Тут какая-то страшная тайна? Да?

Как во сне (он же и не спал сегодня) Самохин ступил за ним следом.

— Я, кажется, догадываюсь, да-да… — пропел хозяин и, задумавшись, показал неестественно белые зубы. — Если все так серьезно, лететь туда, конечно, не надо. Не надо. Хорошё. Я вам продам адрес мастера, который мне делает этих красавиц.

— Сколько?.. — голос у Самохина пресекся.

— Недорого. — Хозяин надел очки. Глаза его смеялись. — Сто долларов.

— Это… сколько же? — начал шарить по карманам Самохин. — Сегодня какой курс?

— Все тот же… краткий курс КПСС, — странно пошутил лысый человек. И вдруг отойдя к окну, очень печально, внимательно оглядел каменную девицу за стеклом. — Неужели на кого-то похожа? Только я попрошу вас… не говорите, как нашли. Он стесняется, что лепит модели для витрин. Все-таки заслуженный художник России… бывший лауреат…