«Уняв на сердце боль, исчезнуть, раствориться…» Уняв на сердце боль, исчезнуть, раствориться в покое сладостном средь клевера и пчел… Увидев, как висит недвижно в небе птица, — улечься в тень ее, как будто в дом зашел… И, молнию поймав над речкою, согреться… и льдом со лба стереть всех горестей следы… Все можно. Только лоб железным стал, а сердце — кочует там, где ты… В дверях Пыль месил я на дороге и теперь вот здесь стою, чтоб, споткнувшись на пороге, рассказать вам жизнь свою. Ничего-то мне не надо — ни воды, ни сухаря. Все блаженство, вся награда — ваша местная заря. Ваши речки и дубравы, желудь желтый и резной… Жить хотел я ради славы — глупый парень, что со мной? Слава — красная заплата, как сказал большой поэт. Хватит мне плаща заката. А покоя в сердце нет. Я пришел, чтобы проститься с тягою волшебных стран, откусивши, как лисица лапу, влезшую в капкан… Мне холмы у вас дороже всех вулканов вдалеке. Здесь дремал я средь сорожек в лодке звонкой, на реке. Здесь я пел — и вместе с тучей, вместе с молнией летел. Я мечтал о доле лучшей. Знал бы я, чего хотел! Как письмишко, на пороге не сквозняк меня трясет, а твой взгляд, слепой и строгий, мой народ… Пропустите же! Отныне буду хоть дворы мести. Ведь не зря мне на чужбине, в электрической пустыне, снился сладкий дух полыни, и мороз шел по кости! «Я стал просыпаться под утро — лежу в темноте…» Я стал просыпаться под утро — лежу в темноте, грехи вспоминаю свои… ощущенья морозны… Но я говорю про себя: прегрешения те простительны и несерьезны! И вновь засыпаю… и вновь пробуждаюсь в тиши… И снова себя убеждаю, но вижу — напрасно. Ах, кто же упорствует это в глубинах души? И все-то ему непонятно, неясно… «Вышел к берегу, смиряя в сердце ярость…» Вышел к берегу, смиряя в сердце ярость. Вдруг споткнулся, спички смяв в руке. Что ты там увидел? Это парус, Господи, белеет вдалеке! Средь баржей под сизой крышей дыма и военных серых кораблей все же это так непостижимо — белый парус милых детских дней. Или то волна стоит седая? Вот обрушилась — и нет ее… И клокочет, сладко замирая, сердце проясневшее твое. «Давай держаться на борту…» Давай держаться на борту, держаться страстно, хоть ветер валит в темноту, гнетет ужасно. Давай держаться в облаках, на гибких крыльях. И в тесных зябких рудниках, почти в могилах. Легко и сдаться, и упасть, в слезах излиться. Но пусть над шеей волчья пасть напрасно злится! Себя совместно сохранят любовь и воля. Безверье — смерть, унынье — яд. Держись средь поля! Держись на бешеном ветру, в морозном мраке. Ты не умрешь, я не умру — напрасны враки. Есть сладкий труд, сад на заре, есть тяжесть долга. Давай держаться на земле, вдвоем и — долго. «Свечек кривые огарки…»
Свечек кривые огарки. Окаменевший хлеб. Жалкие наши подарки — так был наш мир нелеп. Но мы горели глазами, но мы любили метель, но мы стояли часами, глядя на высшую цель — то ль на звезду-невидимку, то ли вдали города, то ли в кулак, в дырку, сами не зная куда… Поэт В чем нам каяться? Мы же не каины, братьев рбодных не убивали. Разве лишь муравьев нечаянно, да и то, признаться, едва ли. В чем нам каяться? В том, что верили и второму вождю, и шестому… А в итоге в очках, как Берия, сами ходим бочком по дому. Наши первые строчки туманные о строителях, о дорогах были радостно приняты мамами на истертых, как седла, порогах. Только где они нынче, те радуги, села детства и чистые речки? Вера в правду была взаправду ли? Иль была — как записка у печки. А вот если б мы все, сочинители, все полтыщи поэтов русских, закричали: уйдите, мучители, вы, Дантесы, свиные ушки, — посадили бы нас, наверное. Но народ всколыхнулся бы — точно. И страна засияла бы вербная. И явилось бы счастье досрочно. Ну а мы, осененные славою, под плитой в километр возлегли бы… Но молчали поэты державные, вот и живы, как древние рыбы. Так что каяться глупо, не правда ли, стоя в мире холодном и каменном? Мы — себя убившие Авели, тень свою назвавшие Каином… Возвращение Ты уехал далёко, прославлен теперь и высок. И народ удивленно простил: победитель, он прав. Но приедешь пройтись по полям — и ржаной колосок, оторвавшись, пролезет, как в детстве, в твой быстрый рукав. Ты мурлычешь, спешишь, ты руками размахивать рад, ну а колос крадется, на остья свои опершись, он под мышку прошел… вот немного качнулся назад — и ударил вдруг в самое сердце. Проклятая жизнь! И руками врачи разведут: непонятная смерть. От простого, от мягкого желтого колоса ржи? Или как посмотреть? От забвенья и лжи? |
