Двухэтажный деревянный барак, кажется, уже валился в бездну. Чтобы удержать его, поверх фундамента дом охлестнули стальным тросом и прикрутили к двум рельсам, вбитым в грунт. Стены из черного бруса были побелены известкой, штакетник валялся, проросший и задавленный зеленью — так лежат старые шпалы.

Но вот крыша у дряхлого детдома была яркой и чешуйчатой, как рыбья кожа, ее собрали из листов алюминия. Губернатор объяснил, что это — подарок мехзавода. Покрытие все время и при любой погоде тихо потрескивало — листы металла вытягивались или сжимались в зависимости от жары или холода, так уж их прикрепили, все время слышался бегающий шелест и треск. И поэтому все гости, приходящие в детский приют, удивленно с улицы поглядывали наверх, но крыша, разумеется, была на месте, сияла, как само небо.

Из форточек же барака несло карболкой, манной кашей, засохлым хлебом.

На первом этаже и был, собственно, дом ребенка — в комнатах лежали подкидыши. На втором этаже обитали ребятишки старше.

Хоть и просил Ивкин не звонить сюда, не предупреждать о приезде, но однако же на крыльце уже стояли две воспитательницы в белоснежных халатах, составлявших явный контраст с измученными лицами. Видимо, женщины надевали их в особых случаях, но не для того, чтобы пустить пыль в глаза, как в прежние времена, выслужиться перед начальством, а в надежде разжалобить, обратить внимание на бедственную судьбу приюта. Мол, даже в белое-то мы оделись, как одеваются перед смертью: денег нет на питание, здание сползает в пропасть.

— Милости просим, — бормотали они, расступаясь, и эти привычные их слова вдруг обрели — во всяком случае для Станислава Ивановича — свой первоначальный смысл. — Милости просим…

— Нина Васильевна, — представилась старшая, сухонькая женщина с быстрой улыбкой и туманным немигающим взглядом. — Врач-психолог.

— Сестра-хозяйка, — улыбнулась грудастая, помоложе.

В коридоре с обшарпанным покатым полом пахло хлоркой, даже, кажется, дустом. И несло холодом — не из щелей ли в полу? Стены здесь толсто вымазаны бурозеленой, в жабий цвет, краской. Под потолком тлеют желтые лампочки, ватт в 25.

Гости из США были уже здесь — сидели в узком кабинетике директора на низком, продавленном, как матрас, диване под портретами Макаренко и Ельцина. Увидев губернатора, сверкнули фарфоровыми улыбками, поднялись. Давя дымящую сигаретку, вскочил и директор, похожий на подростка в чужом широком пиджаке, угрюмый, скуластый, с темными щеками, которые невозможно выскоблить бритвой, но с неожиданно синим взором.

— Чаю? Кофе? — спросил он, пытаясь соответствовать «мировым стандартам».

— Нет, нет, спасибо… мы сразу… — несколько неловко отвечал Ивкин.

— Я про детей. Как исполняется четырнадцать, мы отправляем в интернат. Пусть там командуют полками, как юный Гайдар… влюбляются, как юные Ромео и Джульетта. А у нас — дети должны быть детьми, как в семье, помогать друг другу. Ревность награждается ложкой по лбу. — Он смеялся, говоря это, и трудно было понять, правду ли говорит. — Воровство — отсидкой в чулане, где мешки с мукой. Если хочет, пусть ест из мешка, пока не скрутит его. Так как насчет чаю, кофе? Тогда — туда, — директор шмыгнул носом, поднялся и как-то обреченно махнул рукой. — Только лишнего не говорите.

— В каком смысле? — театрально насупился и оглядел его с высоты своего роста Сидоров. — Они не наши, не русские? Не так поймут?

— Я хотел сказать — не обещайте лишнего…

— А-а, это верно, — закивал, расцвел Сидоров и расправил плечи, имея, наконец, возможность произнести очередную умную мысль. — Мы не кремлевские, лишнего не обещаем. Только порядок на Руси.

— И не трогайте руками, — добавила негромко Нина Васильевна, болезненно кутаясь в халат, как в купальный.

Коридор повернул влево, директор открыл дверь — и гости гуськом прошли в душную комнатку с темными занавесками на окнах. Койки были покрыты серыми одеяльцами, на столе лежали нарядные и голые, целлулоидные куклы. По стенам красовались нарисованные детьми картинки — желтое солнце вроде яичницы, синее море — как морщины на лбу, белые птицы. А сами детки — ах вот они где! — лежали распеленатые в углу, на одной кроватке, чуть крупнее голых курочек на продаже, трое шестимесячных от роду, не старше.

— Остальных мы унесли… и дети-помощники тоже… чтобы не травмировать… — Директор, отвернувшись, тихо кашлянул в кулак. — Саня, метелку-то убери. — На полу валялся забытый полынный веничек с надетым продранным носком.

Хмыкнув что-то в нос, малый лет десяти-одиннадцати кивнул, вынес веник и мигом вернулся. И встал поодаль, приоткрыв рот.

Так получилось, что Станислав Иванович оказался рядом с иностранцами, а мальчуган — за ним. То, что произошло потом, случилось, видимо, еще и из-за того, что Станислав Иванович был довольно вальяжно одет — в белый пиджак, белые брюки. Как, впрочем, и американец — тот был в белых брюках. К тому же Станислав Иванович обратился к гостю на английском:

— Вы уже знаете кого увезете?.. — он при этом, разумеется, улыбался.

— Да. Вон ту девочку. — И американец тоже сиял зубами. Его супруга длинным пальцем с синим перстнем указала на лежавшую слева малышку.

Вот тут и коснулся то ли плечом, то ли ладонью мальчик Саня локтя Станислава и Ивановича и что-то промычал. Станислав Иванович оглянулся на него — парнишка как-то странно прохрипел, и Станислав Иванович даже не услышал слов, а скорее догадался:

— Мемя воймите… (Меня возьмите.)

Директор, который в это минуту объяснял губернатору, что дети практически здоровы, в смысле — конечности целы, но вот у этой девочки — будущей американки — врожденный порок сердца, у этой — в серединке — инфицированная венболезнь, а у этой — родовая черепная травма… матери их подбросили к крыльцу детдома… Но прервавшись, он покосился на шепчущего мальчишку и вовсе не укоризненно, скорее ласково буркнул:

— Саня… потом. — И сказал Станиславу Ивановичу. — Он хороший. Но вы-то ведь наш, из нашего города.

— Конечно, — рассмеялся губернатор. — Хоть и по-английски лучше всех нас говорит. Доктор наук, Колесов. Занимается ядрами… ну, не теми, конечно, которые спортсмены толкают…

И мальчик сразу же отступил от дяденьки в белом костюме. «Он решил — я тоже из США, — понял Колесов. — Что ж, милый, я не миллионер.» Но что-то заставило его еще и еще раз посмотреть искоса на мальчика — «Саня был красив, как римский юноша из альбомов Леонардо. Только вот губы как-то искривил… речь… он косноязычный? А глаза — с блеском, даже когда прикрывает их ресницами. Плачет все время?»

— Нет уж, — громко заговорила Нина Васильевна. — Пусть подбрасывают… пусть рожают…только бы не убивали.

— В каком смысле? — спросил американец, когда ему губернатор перевел суть слов врача. — Зачем убивать?

— Она говорит об абортах.

— О, йес. — Американец закивал. У него в стране также борются с абортами. Да и зачем аборты, если есть пилюли… Кстати, недавно ученые в США сделали опыт — просвечивали женщину в момент операции и смотрели, когда нож приближается к зародышу… так вот, не родившиеся дети, когда к ним близится скальпель, открывают рты и беззвучно кричат…

— Господи, — перекрестилась Нина Васильевна. — С ума сойти.

— Да, да. Ну, так что, господа… — губернатор заторопился перевести разговор на более приятную тему. — Мы даем добро…

— У нас, конечно, еще дети есть, — директор мелко, униженно рассмеялся. Моя-то фамилия тоже такая — Найденышев. Я их тут всех понимаю.

Средний ребеночек захныкал. И врач зашептала:

— Идемте в кабинет…

Гости снова гуськом потянулись в кабинет к директору, Станислав Иванович, оглядываясь, шел последним — его зацепила неловкая просьба мальчика, он хотел с ним поговорить, но мальчик исчез. Да и зачем Станиславу Ивановичу бередить душу сироты. Но все же не удержался, спросил у сестры-хозяйки:

— А у этого Саши… что?

— Ничего. Здоровенький.

— Речь какая-то…

— А-а. Незаращение нёба. Ну, волчья пасть.