— Поехали. — И с вызовом пояснил моей маме: — Сын хочет рыбку поудить.
— Да какая сейчас может быть рыба?! — ахнула мать, показывая на окна. — Сейчас дождь начнется.
— В дождь хорошо клюет, — жестко ответил старик, и мы, напялив пиджаки и кепки (я еще набросил на плечи отца брезентовый плащ), вышли на улицу райцентра.
Чтобы поймать попутную машину в сторону Старой Михайловки, надо было пройти вниз, к дамбе. Погода и в самом деле стояла ненастная: тучи неслись над землей, как это показывают в кинофильмах, неправдоподобно быстро. От ветра тальник гнулся, точно ковыль, березы на глазах оголялись, пуская по ветру рябую листву, вместе, как мне казалось, с воробьями…
Но ни одной машины не случилось на шоссе, и, чтобы зря не стоять, мы побрели пешком. До нашего села двадцать с лишним километров.
Посыпался дождь. Старик шел впереди, упрямо топая кирзовыми сапогами, я намеренно не обгонял, чтобы не раздражать его. Ох, подумал я, сапоги он давно не надевал, они усохли и, наверное, натрут ему ноги. У него и без того они больные — еще с фронта, пальцы красные к ночи, какой-то грибок привязался. Он и маминой пудрой их обсыпает, и какой-то мазью мажет, и в тазу с горячей водой парит — бесполезно… Лучше бы нам ехать.
Наконец послышался гул машины, мы обернулись — катила серая «Волга».
Я понимал: гордый отец ни за что не поднимет руку — в «Волге» разъезжают начальники. Я сам вскинул руку и загородил дорогу, но легковушка, вильнув, проскочила мимо и исчезла вдали.
Отец только усмехнулся.
Через полчаса нас нагнал старенький грузовик «ГАЗ-51» с шелестящим от ветра пологом над кузовом, этот остановился. Веселый паренек в армейской фуражке и зеленой строченой ватной телогрейке крикнул, открывая правую дверцу:
— Что, женщины из дому выгнали?
— Не говори, малый!.. — хмыкнул отец и полез первым на сиденье. Хоть кабина у «ГАЗа» и узковатая, мы легко устроились втроем.
Водителю все бы шутить, веселиться, и в знак благодарности отец нехотя, но все же ответствовал ему.
— А все женщины злые или добрые попадаются?
— Редко попадаются, как… на червя рыба-кит.
— Ха-ха-ха!.. Рыба-кит — да чтоб на червя! Это уж точно! — закатывался шофер. — А вы когда женились, дядя?
Отец кивнул в мою сторону:
— Спроси у него, сколько лет, и добавь год.
— Сколько тебе лет? — простовато, на «ты», обратился ко мне шофер, хотя был, конечно, помоложе меня.
— Много, — ответил я. — Сколько тебе, умножь на корень квадратный из четырех.
Паренек рассмеялся, а я смотрел, как бьет дождь в лобовое стекло.
Когда проскочили мимо кладбища и мы вышли, дождь миновал. Дул ветер, тряся деревья и перемещая тучи, как сердитый председатель колхоза в прошлые времена менял местами на столе официальные бумаги перед тем, как сказать нечто важное.
— Постой здесь, — сказал мой старик, не глядя в глаза, и зашел в чью-то калитку. Я стоял на улице, рядом бродил, тряся бородкой, козел и валялся в морщинистой луже розовый поросенок.
Минут через десять отец вышел со двора и, махнув мне рукой (подожди!), тут же исчез за другой калиткой. И минут через двадцать вновь появился, уже слегка усмехаясь. Неловко перешагнув канавку, полную воды и желтых листьев, ничего мне не говоря, сутуло потащился дальше, по бывшей улице Ворошилова (ныне Тукая), прикрывая ладонью щеку от ветра (а может быть, от меня слезы прикрывая?), сел возле бывшей почты на сохранившуюся, изрезанную мальчишками скамейку и опустил голову, уронив при этом кепку на землю.
Когда я присел, недоумевая, рядом, он медленно повалился на меня. И я со страхом понял, что он смертельно пьян. Он отключился. Я поднял его кепку и растерянно смотрел на него.
Зачем, зачем он так быстро напился? Он намеренно это сделал? Не хотел со мной говорить? Не хотел ни с кем тут здороваться?
Но ведь он к кому-то зашел? И его угостили!
Срам какой… Если бы сказал мне, я бы сам его угостил… купил бы водочки… в такую-то погоду и я бы хлестнул сорокаградусной…
Но отец кренился возле меня, падал на мои руки, бесчувственный и тяжелый. И что я должен был делать?!
Конечно, теперь не до красот деревенских, не до поиска одноклассников… Нужно ехать обратно. И поскорее. Пока нас не увидели знакомые.
Я потряс отца за плечи — он приоткрыл глаза, что-то промычал и снова повалился, теперь едва не соскользнув в грязь. Я с огромным усилием поднял его на ноги, поставил — нужно было немедленно выбираться из села, прочь от стыда, от срама, на околицу, где, может быть, нас подхватит попутная машина или, если не будет никакого транспорта, старик подремлет у меня головой на коленях. Хорошо, что я уговорил его, выходя из дома, накинуть плащ. А я — молодой, не сахарный, не растаю…
Медленно пошли мы по улице Ворошилова, если можно так сказать: пошли. Я волок старика, подхватывая под мышки и ставя на ноги, они у него подгибались, но порой и делали шаг-другой.
Тем временем из калиток показались старики и старухи и смотрели на нас темными, недружелюбными лицами.
— Ну и где твой обещанный железный мост? — крикнул жиденьким тенорком ветхий старичок в ватной фуфайке. — Этот сносит кажную весну. Похерело село совсем.
— Где обещанный глиняный завод? — рыкнул толстый, как баба, усатый седой мужик в шерстяной кофте. — Думали, игрушки детям будем лепить, деньги будут.
— Перекидной календарь тебе, а не деньги, — отозвалась бабуля в очках.
— Где дети наши? — спрашивали от покосившихся ворот, мимо которых я, с помутившимся сознанием из-за нехватки сил, волок своего старика. — На какие такие «гесы» их отпустил?
— Где церковь наша?.. В Москве-то, говорят, возвращают…
И совсем уж наивным и страшным был вопрос голубоглазого деда на двух костылях:
— И где? Где твой коммунизм? Обещал! А жись-то все хуже…
Следует напомнить, что наш приезд случился в конце семидесятых.
И хоть народ никогда не верил красивым словам (разве что в семнадцатом году), но все же запомнил обещание партии: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» А коли она пообещала в шестидесятых, когда стали наконец и крестьянам выдавать паспорта, видимо, все же сказочная надежда теплилась в людях…
— Сам-то в город укатил, а тут асфальта нет до сих пор!.. — зло бросали люди, образовав чуть ли не коридор, через который мы еле перлись к окраине Старой Михайловки.
Вряд ли отец слышал их крики, но, я думаю, он еще дома знал, предвидел, что именно такие обвинения и будут. Почему и отказывался ехать. Согласился же ради меня. А напился — чтобы самому не слышать ничего…
Но не мог же я кричать людям в ответ: «Он воду вам провел? Он погорельцам за счет колхоза семь домов поставил? И разве не он сам, когда тушили, получил по башке горящим бревном, две недели лежал в больнице? Разве это не он моих сверстников, детей, воровавших ночью зерно с тока, от суда спас? Разве не он…»
Многое я мог бы напомнить им, но имел ли я право? Я тоже отсюда уехал и родному селу ничего доброго после себя не оставил, кроме пары кустов рябины и трех березок, которые посадил в школьном саду, когда мы его вокруг школы создавали…
На околице выл ветер, снова больно били в лицо дождинки, острые, как зерна ржи…
Мы постояли, шатаясь, и опустились на мокрый бурьян и лопухи возле дороги.
Отец что-то промычал и затих, он спал мертвым сном…
Как рассказать про наше возвращение? На старом «ЗИСе», а потом снова на «ГАЗ-51»… Только машина другая и водитель другой: половина лица малинового цвета, словно обваренная, и зубы стальные. Он ни о чем не спрашивал, сразу понял — человеку плохо. От денег отказался… Одно сказал на прощание:
— Пусть отоспится… потом горячего борща ему.
Так я и сделал, когда мы добрались до дому. А когда на следующий день отец пришел в себя и был в состоянии говорить, он словно не замечал меня. Играя желваками (будто у него там, за щеками, пельмени), делал вид, что читает книгу. Причем схватил с полки первую попавшуюся, моих школьных времен томик — роман про Спартака…
