— А все остальное?

— Будем проверять. Во всяком случае, благодаря Потурицкой у нас есть теперь исходная точка. А это уже нехмало…

— По моему мнению, наиболее интересным представляется тот факт, что Лехнович с англичанином были прежде знакомы, и притом настолько коротко, что обращались друг к другу на «ты». Любопытно, почему они скрывали это от остальных гостей? В своих показаниях англичанин совершенно твердо заявил, что лично с Лехновичем знаком не был, и просил Войцеховского устроить ему встречу с доцентом. Тут какая-то загадка. Ведь, казалось бы, господин Лепато ничем не рисковал, признаваясь, что при тех или иных обстоятельствах познакомился с Лехновичем: доцент, как известно, не раз выезжал за границу, в том числе и в Англию. И тем не менее англичанин, исходя из каких-то соображений, счел за благо скрыть от нас знакомство с Лехновичем.

— Кстати, о Лепато, — проговорил полковник, — он час назад звонил мне и просил принять его. Так что нам представляется возможность выяснить у него эту любопытную деталь.

— Когда он будет?

Полковник взглянул на часы:

— В два, следовательно, через десять минут. Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре и вел протокол. Лепато хотя и поляк по происхождению, но привык к английским порядкам. У них подписи под показаниями придается чрезвычайно важное значение. За ложные показания следует весьма суровое наказание. Во всяком случае, куда более суровое, чем предусматривает наш кодекс. Теперь он, видимо, изрядно трусит, поскольку фактически уже дал ложные показания. Вряд ли после этого он рискнет лгать.

Генрик Лепато появился в кабинете Немироха с точностью до одной секунды. Он не требовал разговора с глазу на глаз и не выразил удивления при виде поручика за пишущей машинкой и магнитофона на столе полковника. Держался спокойно, с достоинством невиновного человека.

Предложив посетителю стул и выдержав небольшую паузу, полковник с подчеркнутым огорчением в голосе проговорил:

— Вы пытались ввести нас в заблуждение…

Англичанин рассмеялся:

— Все понемногу лукавили, и всяк старался перещеголять остальных. Уже в доме у Войцеховских. Я не столь наивен, чтобы в сложившейся ситуации одному выступать в роли правдолюбца и навлекать на себя подозрения со стороны милиции и собратьев по несчастью.

— Понятно. Ну а теперь давайте правду. — Полковник удобнее уселся в кресле.

— Все, конечно, сразу поняли или же догадывались, что смерть доцента неестественна. Была предпринята попытка убедить врача «скорой помощи» взять тело в реанимационный автомобиль, а в свидетельстве о смерти указать, что больной умер по пути в больницу от сердечного приступа. Конечно, разве такой известный кардиолог, как пан Ясенчак, не мог отличить сердечный приступ от цианистого калия? Ну хотя бы по запаху горького миндаля?

— А вы бы отличили? Ведь цианистый калий был подмешан в коньяк, а коньяк многие из вас заедали миндальными орехами.

— Возможно, я бы и не отличил, но уже студент третьего курса института обязан отличать.

Полковник махнул рукой:

— Ну, это все не то. На вашей совести есть более серьезные грехи.

— А именно?

— Вы показали и эти показания заверили собственноручной подписью, что прежде не были знакомы с Лехновичем. А это неправда. Вы его знали, и притом знали довольно хорошо.

Англичанин заметно смутился.

— Именно потому, пан полковник, я к вам и пришел. Я хочу просить вашего разрешения вернуться в Лондон. Я не могу долее здесь задерживаться. Даже в случае, если вы возьмете на свой счет мое дальнейшее здесь пребывание, на что, впрочем, я не рассчитываю. В Англии меня ждут лекции в университете и срочная научная работа — опыты, которые нельзя надолго прервать или откладывать.

— Я ничем не могу тут вам помочь, — развел руками полковник. — Печальная необходимость.

— Я, конечно, прекрасно понимаю, стоит мне обратиться в английское посольство, а ему соответственно — в достаточно высокие инстанции вашего Министерства иностранных дел, и вам не удастся удержать меня в Варшаве. Я не убийца, и обратного никто мне не докажет. Но я пришел к вам с оливковой ветвью и не хочу войны, а предлагаю мирное соглашение.

— Какого рода?

— Я расскажу вам всю правду. Все, что мне известно. Для вас это будут важные сведения. Возможно, вы сумели бы установить их и сами — у меня нет оснований сомневаться в высоком профессионализме польской милиции, но это займет у вас несколько недель упорной работы. А я все это расскажу вам за несколько минут.

— И что же вы хотите взамен?

— Взамен я возвращаюсь в Англию без всяких препятствий с вашей стороны.

— А какие есть гарантии, что вы скажете правду и ничего не утаите? Мы не проверяем подозреваемых с помощью тестов, и у нас нет «детекторов лжи».

— В качестве гарантии мое честное слово. Честное слово поляка, бойца польского движения Сопротивления и английского профессора Кембриджского университета. Полагаю, этого достаточно. В конце концов, я ведь тоже могу спросить, какая есть гарантия того, что, получив мои показания, вы позволите мне беспрепятственно выехать из страны?

— Немирох улыбнулся:

— Честное слово полковника.

— Хорошо. Я согласен. А вы?

Полковник минуту размышлял, затем утвердительно кивнул:

— Согласен, но хочу предупредить: сначала я должен буду проверить ваши показания.

— Что ж, будем считать, соглашение достигнуто.

— Итак, я вас слушаю.

— Начну с того, — Генрик Лепато уселся поудобнее, — что я знал Лехновича еще во времена оккупации. Мы с ним были в одной группе «Шарых шерегов». Мне тогда не было еще и семнадцати. Вместе мы принимали участие в различных операциях. И вдруг — провал. Все наше звено попало в руки гестапо. Схватили нас на месте сбора при подготовке к очередной операции. Не оказалось с нами только Лехновича. С первых же допросов стало ясно, что немцам известно о нас почти все. Из Повяка [10] вскоре нам удалось переправить на волю записку, в которой мы сообщали, что нас предал, по всей вероятности, Лехнович. У каждого из нас были тогда громкие подпольные клички, но знали мы друг друга и по именам, поскольку до войны состояли в одном харцерском отряде [11]. Одним словом, я знал, что Ястреб — это Станислав Лехнович.

— Вам известно, чем завершилась вся эта история? Ваша записка попала к адресату?

— Не знаю. Часть нашей группы была расстреляна в развалинах гетто. Остальных разбросали по разным концлагерям. Выжить посчастливилось немногим. После войны я не вернулся в Польшу. Но вот, много лет спустя, мне попалась в одном из научных журналов фамилия польского ученого-химика Станислава Лехновича. Я тут же вспомнил и подполье, и провал, и те подозрения, которые пали тогда на Ястреба.

— И оттого приехали в Польшу?

— Нет! Я действительно приехал лишь прочесть лекции. Естественно, одной из причин поездки был, конечно, интерес к родине, к тому, как живут теперь мои бывшие соотечественники. И все те минувшие дела, о которых я рассказал, меня, понятно, мало уже интересовали. Теперь я — гражданин Великобритании. За пребывание в застенках гестапо и в лагере я получил от ФРГ достаточно высокую компенсацию, а на Западе я привык к тому, что любое дело можно урегулировать посредством денег.

— Даже дело чести?

— Даже дело чести. Правда, как у поляка по происхождению, у меня свой взгляд на этот счет. Но в рассказанном мною случае речь о чести, или, во всяком случае, о моей чести, не шла; о чести Лехновича — может быть. Собираясь в Варшаву, я заранее решил непременно повидаться с бывшим Ястребом. Тем более что с его именем у меня были связаны и некоторые другие сомнения.

— А именно?

— Дойду и до них. В Варшаве профессор Войцеховский принимал меня очень любезно и сердечно. Я высказал ему пожелание познакомиться с доцентом Лехновичем, о котором слышал как о восходящей звезде польской химии. Профессор лестно отзывался о своем бывшем ученике и, казалось, остался доволен моей просьбой. Как выяснилось позже, доцент тоже жаждал повидаться со мной и даже убедил Войцеховского организовать в субботу у него в доме дружескую встречу за карточным столом, где бы мы и встретились.