Карие глаза, расположенные горизонтально, прикрывались сильно развитой монгольской складкой век, выдающиеся скулы, широкое переносье, вдавленный нос и узкие губы — всё это придавало её лицу выражение, чуждое европейцу: оно казалось плоским, пятиугольным и в действительности было шире черепа.
Женщина с удивлением посмотрела на нас, и вдруг на лице её изобразилась тревога. Какие русские могут прийти сюда? Порядочные люди не пойдут. "Это — чолдоны[148]", — подумала она и спряталась обратно в юрту. Чтобы рассеять её подозрения, Дерсу заговорил с ней по-удэгейски и представил меня как начальника экспедиции. Тогда она успокоилась.
Этикет требовал, чтобы женщина не проявляла шумно своего любопытства. Она сдерживала себя и рассматривала нас тихонько, украдкой.
Юрта, маленькая снаружи, внутри была ещё меньше. В ней можно было только сидеть или лежать. Я распорядился, чтобы казаки ставили палатки.
Переход от окитаенных тазов на берегу моря к тазам, у которых ещё сохранилось так много первобытного, был очень резок.
Женщина молча принялась готовить ужин. Она повесила над огнём котёл, налила воды и положила в него две большие рыбины, затем достала свою трубку, набила её табаком и принялась курить, время от времени задавая Дерсу вопросы.
Когда ужин был готов, пришёл сам хозяин. Это был мужчина лет тридцати, сухощавый, среднего роста. Одет он был тоже в длинную рубашку, подвязанную пояском так, что получался напуск в талии. По всему правому борту рубашки, вокруг шеи и по подолу тянулась широкая полоса, покрытая узорными вышивками. На ногах у него были надеты штаны, наколенники и унты из рыбьей кожи, а на голове белое покрывало и поверх него маленькая шапочка из козьего меха с торчащим кверху беличьим хвостиком. Красное, загорелое лицо, пестрота костюма, беличий хвостик на головном уборе, кольца и браслеты на руках делали этого дикаря похожим на краснокожего. Впечатление это ещё более усилилось, когда он, почти не обращая на нас внимания, сел у огня и молча стал курить свою трубку.
Этикет требовал, чтобы гости первыми нарушили молчание. Дерсу знал это и потому спросил его о дороге и о глубине выпавшего снега. Разговор завязался. Узнав, кто мы и откуда идём, удэгеец сказал, что ему известно было, что мы должны спуститься по Иману, — об этом он услыхал от своих сородичей, живущих ниже по реке, — и что там, внизу, нас давно уже ожидают. Это известие очень меня удивило.
Вечером жена его осмотрела нашу одежду, починила её, где надо, и взамен изношенных унтов дала новые. Хозяин дал мне для подстилки медвежью шкуру, сверху я покрылся одеялом и скоро уснул.
Ночью я проснулся от страшного холода. Сбросив с головы одеяло, я увидел, что огня в юрте нет. В очаге тлело только несколько угольков. Через отверстие в крыше виднелось тёмное небо, усеянное звёздами. С другой стороны юрты раздавался храп. Очевидно, ложась спать, удэгейцы, во избежании пожара, нарочно погасили огонь. Я попробовал было плотнее завернуться в одеяло, но ничто не помогло — холод проникал под каждую складку. Я поднялся, зажёг спичку и посмотрел на термометр, он показывал — 17ЬС. Тогда я оторвал часть своей берестяной подстилки, положил её на огонь и стал раздувать уголья. Через минуту вспыхнуло пламя. Собрав разбросанные головешки к огню, я оделся и вышел из юрты. В стороне под покровом палатки спали мои стрелки, около них горел костёр. Я погрелся у огня и хотел уже было пойти назад в юрту, но в это время увидел в стороне, около реки, отсвет другого костра. Здесь, внизу, под яром, я нашёл Дерсу. Водой подмыло берег, сверху нависла большая дерновина, под ней образовалось нечто вроде ниши. В этом углублении он устроил себе ложе из травы, а впереди разложил огонь. Во рту у Дерсу была трубка, а рядом лежало ружьё. Я разбудил его. Гольд вскочил и, думая, что проспал, начал спешно собирать свою котомку.
Узнав, в чём дело, он тотчас же уступил мне своё место и сам поместился рядом. Через несколько минут здесь, под яром, я находился в большем тепле и спал гораздо лучше, чем в юрте на шкуре медведя.
Проснулся я тогда, когда все были уже на ногах. Бочкарёв варил кабарожье мясо. Когда мы стали собираться, удэгеец тоже оделся и заявил, что пойдёт с нами до Сидатуна.
За утренним чаем Г. И. Гранатман заспорил с Кожевниковым по вопросу, с какой стороны ночью дул ветер. Кожевников указывал на восток, Гранатман — на юг, а мне казалось, что ветер дул с севера. Мы не могли столковаться и потому обратились к Дерсу. Гольд сказал, что направление ветра ночью было с запада. При этом он указал на листья тростника (Phragmites communis Trin.). Утром с восходом солнца ветер стих, а листья так и остались загнутыми в ту сторону, куда их направил ветер.
От юрты тропа стала забирать к правому краю долины и пошла косогорами на север, потом свернула к юго-западу.
Километров через десять мы опять подошли к реке Кулумбе, которая здесь разбивается на протоки и достигает ширины до 2,4 и глубины по фарватеру до 1,8 метра.
В этот день мы прошли немного. По мере того как уменьшались взятые с собой запасы продовольствия, котомки делались легче, а нести их становилось труднее: лямки сильно резали плечи, и я заметил, что HP я один, а все чувствовали это.
От холодного ветра снег стал сухим и рассыпчатым, что в значительной степени затрудняло движение. В особенности трудно было подниматься в гору: люди часто падали и съезжали книзу. Силы были уже не те, стала появляться усталость, чувствовалась потребность в более продолжительном отдыхе, чем обыкновенная днёвка.
Около реки мы нашли ещё одну пустую юрту. Казаки и Бочкарёв устроились в ней, а китайцам пришлось спать снаружи, около огня. Дерсу сначала хотел было поместиться вместе с ними, но, увидев, что они заготовляли дрова, не разбирая, какие попадались под руку, решил спать отдельно.
— Понимай нету, — говорил он. — Моя не хочу рубашка гори. Надо хорошие дрова искать.
Пустая юрта, видимо, часто служила охотникам для ночёвок. Кругом неё весь сухой лес давно уже был вырублен и пожжен. Дерсу это не смутило. Он ушёл поглубже в тайгу и издалека приволок сухой ясень. До самых сумерек он таскал дрова, и я помогал ему, сколько мог. Зато всю ночь мы спали хорошо, не опасаясь за палатку и за одежду.
Багровая заря вечером и мгла на горизонте перед рассветом были верными признаками того, что утром будет мороз. Так оно и случилось. Солнце взошло мутное, деформированное. Оно давало свет, но не тепло. От диска его кверху и книзу шли яркие лучи, а по сторонам были светящиеся радужные пятна, которые на языке полярных народов называются «ушами солнца».
Удэгеец, сопровождавший нас, хорошо знал эти места. Он находил тропы там, где надо было сократить дорогу. Не доходя двух километров до устья Кулумбе, тропа свернула в лес, которым мы шли ещё около часа. Вдруг лес сразу кончился и тропа оборвалась. Перед нами была река Иман.
Теперь бросим беглый взгляд назад, на реку Кулумбе. Длина её около 60 километров. Направление течения строго широтное. Вверху она слагается из трёх рек: Бейцы, Нанцы и Санцазы[149]. По Бейце в два дня можно достигнуть перевала на Арму, а по Санцазе — в три дня до Санхобе. С правой стороны Кулумбе принимает в себя реку Янху[150], а с левой — Дананцу с шестью зверовыми фанзами. По этой последней в три дня китайцы выходят к истокам реки Санхобе. Ещё ниже слева будет река Дабейца («большой северный приток») с перевалом на реку Нэйкуля (приток Арму).
Этот путь измеряется двумя переходами. Последними кулумбейскими притоками в нижнем течении будут реки Сяобейца[151] и Сяонанца[152].
По всей долине Кулумбе развиты глинистые сланцы, которые продолжаются и дальше по Иману. Все древнеречные террасы состоят именно из этой породы. Весьма возможно, что сланцы эти придётся отнести к архейским.
