Двенадцать ездовых собак, которых он взял с собою, все время сильно тянули за поводки. Опасаясь, как бы они не вырвались и не убежали, он, улучив удобную минутку, задержался у какого-то дерева и привязал их к своему поясу.

Как на грех, в это время из соседнего распадка выскочила козуля. Вспомнив, что ружье его не заряжено, Марунич стал искать за голенищем патроны, но обойма спустилась так низко, что достать ее рукой он никак не мог.

Тогда он сел, снял валенок и вытряхнул обойму. В этот момент собаки, почуяв козулю, бросились под уклон с горы.

Марунич рассказывал, что собаки его тащили по земле, как чурбан на веревке. Он кричал, хватался за кусты, камни, за все, что попадалось под руку.

Но скоро ему удалось заклиниться между двумя близко растущими деревьями, поводок, наконец-то, лопнул, и собаки уже одни погнались за зверем.

Следы, оставленные Маруничем на земле, были еще свежи, и по ним он легко дошел до своего валенка. Тут же рядом лежала винтовка и обойма с патронами.

Зарядив ружье, он побежал за собаками в надежде, что они догонят козулю. Людские голоса, стрельба из ружей и собачий лай привели его к фанзе Кивета.

Когда Марунич узнал, что козуля ушла, он рассердился:

— Сколько времени я с собаками гнал ее, а вы, столько народу, не могли в лежачую попасть, — недовольным тоном говорил он, — не стану я больше ходить для вас на охоту.

После этого он принялся вынимать из рук занозы и смазывать иодом ссадины и ушибы, а их было так много, что после этой «операции» кожа его сделалась пестрой, как шкура пантеры.

— Полно вам зубоскалить, — огрызнулся Марунич на стрелков, которые продолжали комментировать его приключение и покатывались со смеху, глядя на его разрисованную иодом физиономию.

Марунич отправился на кухню и занялся своим делом, а Вихров, собрав всех свободных людей, пошел искать собак.

Близился вечер. Усталое небо поблекло, посинел воздух; снег порозовел на вершинах гор, а на темных склонах принял нежно-фиолетовые оттенки. Тишина и сумрак спустились на землю.

Совсем в сумерки возвратился Вихров с собаками. Одна из них подошла к Маруничу и начала лаять.

— И ты туда же. Уйди, окаянная! — крикнул он сердитым голосом и пустил в нее головешкой.

Сидение в фанзе Кивета особенно было тягостно для стрелков и казаков. Они придумывали всякие способы, чтобы развлечься и чаще всего ходили на охоту. Наиболее удачливым был из них Ноздрин. Уходил он в одиночку на целый день и возвращался совеем в темноте.

Однажды он поднялся задолго до рассвета. Сквозь сон я слышал, как он собирался и заряжал ружье. Потом я снова заснул и проснулся тогда, когда уже было совсем светло. Открыв глаза, я увидел Ноздрина. Он был недоволен тем, что рано встал, ходил понапрасну, проголодался и разорвал обувь, которую теперь надо было починять. За утренним чаем он рассказал, между прочим, что спугнул с протоки филина, который, по его словам, был в воде.

Этот день прошел как-то скучно: все записи в дневниках были сделаны, съемки вычерчены, птицы и мелкие животные препарированы. Словом, все было в порядке, и надо было заняться сбором новых материалов. Весь день мы провели в фанзе и рано вечером завалились спать. Как-то вышло так, что я проснулся ночью и больше уже не мог заснуть. Проворочавшись с боку на бок до самого рассвета, я решил одеться и пойти на рекогносцировку в надежде поохотиться за крохалями и кстати посмотреть, как замерзает река.

Когда я выходил из дому, чуть брезжилось. Неясный свет утра боролся с ночным сумраком, еще господствовавшим над землей. От дома шло несколько троп. Я наугад пошел одной из них. Она скоро разделилась на две, а потом на три отдельных следа. Я взял тот, который шел к реке, два других уходили в горы. Протока, сначала широкая, стала быстро суживаться. В одном месте две галечниковые отмели совсем близко подошли друг к другу; только узенькая полоска мелкой воды разделяла их между собой. На краю одной из них находился какой-то темный предмет. Мне показалось, что он шевельнулся. Я остановился, чтобы лучше его рассмотреть, но в это время темный предмет вдруг поднялся на воздух и полетел в лес. Я вспомнил, что вчера вечером Ноздрин говорил о том, что видел филина в воде. Что он мог тут делать? Я спустился вниз и прямо направился к гальке.

Долголетние скитания по тайге и уроки туземцев приучили меня разбираться в следах. Вода в протоке была чистой, галька в нескольких местах запачкана экскрементами пернатого хищника, а на свежей пороше по льду — десятка два старых и новых следов больших птичьих лап. Значит, филин прилетал сюда часто. А так как я и Ноздрин видели его на рассвете, то надо полагать, что и впредь его можно будет застать здесь в это же время. Я решил заняться наблюдением и еще раз притти сюда, но пораньше. Так я и сделал. На следующий день я поднялся, когда было еще совсем темно, оделся и, стараясь не шуметь, вышел из фанзы, тихонько прикрыв за собою дверь.

Еще и не начинало светать. Высоко на небе почти в самом зените стояла луна, обращенная последнею четвертью к востоку. Она была такая посеребренная и имела такой ликующий вид, словно улыбалась солнцу, которое ей было видно с небесной высоты и которое для обитателей земли еще скрывалось за горизонтом.

В стороне от месяца над сопкой, очертания которой в ночной тьме чуть были заметны, ярко блистал Юпитер. Со стороны северо-западной тянуло холодным, резким ветром. Он сначала резал мне лицо, но потом оно обветрилось: неприятное ощущение быстро исчезло, и на смену ему явилось бодрящее чувство.

Я пошел по старому следу сначала быстрым шагом, а потом все тише и тише. Мне не хотелось спугивать филина. Но все мои предосторожности оказались излишними. На протоке никого не было. Тогда я спустился на гальку и спрятался за колодник, нанесенный сюда большой водой. Потому ли, что я осмотрелся и глаза мои приспособились к темноте, или потому, что, действительно, начало светать, я мог разглядеть все, что делается около воды: я ясно различал гальку, следы филина на снегу и даже прутик, вмерзший в лед, на другой стороне протоки.

Я уже подумал, что напрасно пришел сюда, но для очистки совести решил покараулить еще минут двадцать. И вдруг увидел того, ради которого предпринял утреннюю экскурсию. Большой филин появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда я его ждал. Он спустился на край одной из отмелей и осмотрелся, затем нагнулся вперед и, расправив каждое крыло по очереди, сложил их по сторонам своего тела. Потом он подпрыгнул, вошел в протоку и встал против течения. Тогда он опустил оба крыла в воду и подогнул под себя хвост, образовав, таким образом, запруду во всю ширину проточки между двумя отмелями. В этой позе филин оставался некоторое время неподвижно и внимательно смотрел в воду. Вдруг он быстро клюнул и вытащил небольшую рыбку, которую он проглотил, потом клюнул второй раз, третий и так далее. Вероятно, он поймал около десятка мелкой рыбешки. Удовлетворившись добычей, филин вышел из воды и, сильно встряхнувшись, стал клювом перебирать перья в хвосте. Он не замечал меня и держал себя спокойно. Ночной пернатый хищник уже намеревался было снова залезть в воду, но в это время из лесу неожиданно выскочил хорек. Как сумасшедший, сломя голову он бросился через галечниковую отмель и перепрыгнул через узкую полосу воды. Испуганный филин поднялся на воздух и полетел вдоль протоки. Я видел, как он на лету встряхивался то одним, то другим крылом и вслед за тем скрылся за поворотом.

Уже светало. На востоке горизонт окрасился в багрянец, от него кверху поднялось пурпурное сияние, от которого розовели снега на высоких горах, а в долинах дремучий лес еще грезил предрассветным сном. Месяц еще более побледнел, тьма быстро уходила на запад…

Теперь больше здесь делать было нечего, и я пошел домой. Когда я подходил к фанзе Кивета, из лесу вышли два удэхейца Вензи и Дилюнга, и мы вместе вошли в дом. Я стал рассказывать своим спутникам о том, что видел, и думал, что сообщаю им что-то новое, оригинальное, но удэхейцы сказали мне, что филин всегда таким образом ловит рыбу. Иногда он так долго сидит в воде, что его хвост и крылья плотно вмерзают в лед, тогда филин погибает.