— Яза! (т. е. утки).
— Где? — спросил я его удивленно.
— Погоди, слушай, — сказал он.
Через минуту-две я, действительно, услышал такие звуки, какие производят утки, когда ищут в воде добычу.
— Вот диво! — сказал я вслух. — Утки в декабре, когда все лужи промерзли насквозь. Да где же они?
— Здесь! — отвечал Чжан-Бао, указывая на лед.
Мы принялись искать птиц. Чжан-Бао ложился на лед и по звукам старался определить их местонахождение.
В одном месте была большая дыра во льду. Между нижней ее кромкой и уровнем воды в реке оказалось расстояние около метра. Я подошел к отверстию и увидел двух чирков, мирно проплывших мимо меня. Один из них все что-то искал в воде, а другой задержался рядом, встряхивал хвостиком и издавал звуки, похожие не то на писк, не то на кряканье.
Это было любопытное явление. Значит, не все утки улетают осенью, значит, часть их остается зимовать. В пустотах подо льдом они защищены от холода и, по-видимому, находят себе достаточно пищи.
Около фанзы Кивета была установлена наша походная метеорологическая будка с инструментами и довольно высокая мачта с длинным вымпелом, который позволял судить о направлении ветра, силе его и направлении движения облаков. Наблюдателем был Вихров. 4 декабря рано утром он вышел из фанзы с записной книжкой в руках, но тотчас вернулся и сообщил, что на небе появились какие-то яркие цвета. Я оделся и тоже поспешил на улицу. Был полный штиль. Термометр показывал -26 °C при барометрическом давлении 750 миллиметров. На небе было два слоя облаков. Нижние лежали большими редкими массами, верхние — тонкие перистые. Когда солнце поднялось над горизонтом градусов на десять, верхние облака приняли чрезвычайно красивую окраску. Края их, обращенные к солнцу, были точно вылиты из расплавленного металла. За ними располагались цвета: бирюзовый, золотисто-желтый, пурпуровый и фиолетовый. Одновременно нижние облака окрасились в оранжевый цвет и стали похожими на дым, освещенный заревом пожара. Явление было не длительным. Оно быстро исчезло, вслед за тем началось падение барометра. На небе появились тучи, и к вечеру пошел снег.
Два дня я просидел за приведением в порядок своих записей. На третий день я окончил свою работу, закрыл тетрадь и вышел из дому, чтобы немного пройтись по реке до переката.
Около метеорологической будки я увидел стрелка Глеголу. Он стоял нагнувшись и надевал ошейник на Хычу, самую крупную из наших собак; за спиной у него была заброшена винтовка.
— Ты куда? — спросил я его.
— Хочу на охоту сходить, — ответил он, стягивая ремень потуже.
— Пойдем вместе, — сказал я ему и стал спускаться к реке.
Глегола был один из тех людей, которым, как говорят, не везет на охоте. Целыми днями он бродил по лесу и всегда возвращался с пустыми руками. Товарищи подсмеивались над ним и в шутку называли «горе-охотником».
— Ну, что, видел зверя? — обыкновенно спрашивали они его, когда он голодный и усталый озвращался ни с чем домой.
— Плохо! — говорил Глегола. — Ничего не видел.
— Уж где тебе добыть зайца, ты хоть тигра убей, и то ладно будет, — иронизировали стрелки.
Но Глегола был человек тихий, терпеливый и не обижался на шутки своих товарищей.
— Завтра опять пойду, — говорил он им в ответ, смазывая свою винтовку, на которую возлагал большие надежды.
Итак, я пошел вперед, а через минуту догнал меня и Глегола. Собака у него была на поводке.
Река быстро замерзала. За ночь местами забереги соединились и образовали естественные мосты. Чтобы не провалиться, мы взяли в руки тяжелые дубины и, щупая ими лед впереди себя, благополучно и без труда перебрались на другую сторону Самарги.
Стояла холодная погода: земля основательно промерзла, а снегу еще не было. Пасмурное небо, хмурые посиневшие горы вдали, деревья, лишенные листвы, и буро-желтая засохшая трава — все вместе имело унылый вид и нагоняло тоску.
Против фанзы Кивета левый берег реки равнинный. Горы здесь уходят далеко в сторону, по крайней мере километров на двадцать. За ними, по словам удэхейцев, будет бассейн небольшой речки Адими.
Обширное низменное пространство, о котором здесь идет речь, покрыто редким смешанным лесом плохого качества. Перелески, если смотреть на них с высоты птичьего полета, наподобие ажурных кружев окружали заболоченные низины. Изредка кое-где попадались большие старые деревья: тополь, липа, осокорь и другие в возрасте от полутораста до двухсот лет.
Как только мы отошли от берега, мы сразу попали в непролазную чащу: неровная почва, сухие протоки, полосы гальки, рытвины и ямы, заваленные колодником и заросшие буйными, теперь уже засохшими травами; кустарниковая ольха, перепутавшаяся с пригнутыми к земле ветвями черемушника; деревья с отмершими вершинами и мусор, нанесенный водой, — таков поемный лес в долине реки Самарги, куда мы направились с Глеголой на охоту.
Дальше бурелома было как будто меньше, но кустарники и молодые деревья, искривленные, тощие и жалкие, как рахитики, росли в удивительном беспорядке и мешали друг другу.
Мы шли с Глеголой и разговаривали. Собаку он держал на поводке. Она тащилась сзади и мешала итти: ремень то и дело задевал за сучки. Иногда Хыча обходила дерево справа, в то время как Глегола обходил его слева. Это принуждало его часто останавливаться и перетаскивать собаку на свою сторону или, наоборот, самому итти к собаке.
— Пусти ты ее, — сказал я своему спутнику. — В таком лесу едва ли зверь будет.
— В самом деле, — ответил Глегола и стал снимать поводок с Хычи. Затем он заткнул его за пояс и пошел со мной рядом. Собака, почувствовав свободу, весело встряхнулась и, перепрыгнув через колодину, скрылась в чаще.
Пробравшись через заросли, мы подошли к краю большого оврага, заросшего внизу кустарниками, а по склонам — редким молодняком, состоящим из дуба и белой березы.
Тут мы остановились и стали совещаться. Решено было пройти немного по краю оврага, а затем итти к дому, держа направление на приметную сопку, у подножья которой находилась фанза Кивета.
Не успели мы пройти и сотни шагов, как вдруг из оврага выскочила дикая козуля. Она хотела было бежать вверх по оврагу, но в это время навстречу ей бросилась собака. Испуганная коза быстро повернула назад и при этом сделала громадный прыжок кверху. Перемахнув кусты, она в мгновение ока очутилась на другом краю оврага и здесь замерла в неподвижной позе.
Глегола быстро прицелился и спустил курок, но выстрела не последовало. Поспешно он снова взвел курок и, приладившись, нажал на спуск, но опять у. него ничего не вышло.
Увидев приближающуюся собаку, козуля побежала в чащу леса, сильно вскидывая задом.
— Осечка, — сказал Глегола и открыл затвор, чтобы вынуть испорченный патрон, но оказалось, что ружье его вовсе не было заряжено.
Надо было видеть его досаду. Единственный раз иметь возможность стрелять в стоячего зверя и лишиться такого ценного трофея. И ради чего? Вследствие простой забывчивости. Никогда он не забывал заряжать свое ружье перед выходом на охоту, а тут как на грех такая оплошность. Глегола был готов расплакаться.
— Ничего, — сказал я ему. — Имей терпение, брат! И на твоей улице будет праздник. Ничего не делается сразу, ко всему надо приспособиться и присмотреться.
Мои слова, видимо, успокоили его. Он зарядил ружье, и мы пошли дальше.
За оврагом среди высокой травы довольно часто попадались лежки козуль.
— Вот ты теперь знаешь, где надо искать зверя, — обратился я к Глеголе. — Когда подходишь к ним, всегда иди против ветра.
При этом я объяснил ему, что всякий зверь не столько боится вида человека, сколько запаха, исходящего от него.
Так мы шли и разговаривали. Наконец, я устал и сел отдохнуть на краю оврага.
Вдруг, в кустах недалеко от нас послышался визг собаки. Мы бросились туда и там у подножья старой липы увидели следующую картину.
Хыча лежала на спине, а над нею стояла большая рысь. Правая лапа ее была приподнята как бы для нанесения удара, а левой она придавила голову собаки к земле. Пригнутые назад уши, свирепые зеленовато-желтые глаза, крупные оскаленные зубы и яростное хрипение делали ее очень страшной. Глегола быстро прицелился и выстрелил. Рысь издала какой-то странный звук, похожий на фырканье, подпрыгнула кверху и свалилась на бок. Некоторое время она, зевая, судорожно вытягивала ноги и, наконец, замерла.
