— Давай махнем туда?

— Давай, — согласился я.

Утром мы накупили яблок и персиков, доехали на автобусе до местечка Лучистое и направились к подножию горы. В Вулканске мы не раз бродили по тайге, поднимались на сопки, и Инна была привычна к дальним походам. Она шла рядом со мной легко, и глаза ее весело поблескивали, как бы подзадоривая меня: вот поднимемся, мол, туда, и я открою тебе такое, чего ты еще не видел и о чем даже не догадываешься. На ней была белая гипюровая кофточка, легкие светлые шорты, и загорелые лицо и шея, красивые, стройные ноги эффектно гармонировали с тканью. Я слушал Инну — она рассказывала об истории Алушты, ее достопримечательностях, (она перед отъездом прочла об этом крае научно-популярный очерк) — и любовался ею. Мы живем вместе четырнадцатый год, а для меня она все та же очаровательная девушка с большими серыми глазами, умными и всегда задумчивыми, нежная, пленительная и загадочная. В ней всегда есть что-то таинственное, влекущее. Четырнадцать лет — срок немалый, а что изменилось в ней с той поры, как мы сюда приехали? Все та же фигура — гибкая, стройная, тонкая; лицо — с чистой, без морщинок, кожей, в больших серых глазах будто играют крохотные огоньки, на щеках напротив губ все те же очаровательные ямочки; темно-русые волосы волнами спадают на шею, плечи. Загар на шее от тени волос чуть слабее, что особенно подчеркивало нежность кожи. Но что это? Инна подняла голову, и я увидел на ее шее тонкую, будто прилипший волос, морщинку. Может, это от загара? Полоска белая и такая тонкая, что, когда лучи солнца не касаются шеи, ее не рассмотреть. И все-таки это была морщинка — первая недобрая вестница нашего бренного бытия, первое напоминание о том, что жизнь стремительна и необратима, что пора нашей юности миновала и не за горами то время, когда мы станем совсем другими.

Я тут же отогнал эти мысли, но Инна успела заметить перемену в моем настроении и обеспокоенно спросила:

— Ты это о чем? — провела тыльной стороной ладони по лицу, по шее, пристально глянула мне в глаза. Я всегда поражался ее телепатическим способностям — она провела по тому самому месту, где я увидел морщинку, словно желая ее разгладить, смахнуть.

— Что — о чем? — спросил я, стараясь улыбкой развеять остатки налетевшей откуда-то грусти.

— Хитрить ты, я давно тебе говорила, не умеешь. — Инна тоже улыбнулась, но озабоченность скрыть не смогла. — Постарела? — спросила вдруг она и снова пристально заглянула мне в глаза.

— Очень, — кивнул я, нагоняя на лицо разочарование. — Старуха. Как это в песне поется? «Стара жена моя, стара; давно менять ее пора».

— Ты это сам сочинил? — не обиделась Инна. Она вообще никогда не обижалась на меня, зная, что я люблю ее, всерьез не обижу и никому в обиду не дам. И поводов обижаться не давал. Мы понимали друг друга без слов.

— Если бы я умел так сочинять, я давно был бы в Москве, в Союзе писателей.

— У тебя появилось желание попасть в Москву? — спросила Инна вполне серьезно, и я не мог понять, продолжает она начатую мною игру или у нее на этот счет тоже появились кое-какие мысли.

— Пока нет, — пожал я плечами. — Но возможность такая имеется. — В какой-то степени я открывал ей военную тайну: недавно просочились слухи, будто бы вот таких летчиков-инженеров, имеющих высшее образование, но не закончивших академию, будут посылать на годичные командирские курсы. И мы поверили этим слухам. Правда, уезжать с Дальнего Востока мне не хотелось, но не оставаться же до конца службы подполковником и вечным замом, как все сокращенно называли заместителей командиров.

Инна помолчала. А потом замедлила шаг.

— Видишь ли, если бы мы с тобой всю жизнь оставались вдвоем, можно было бы пожить на Дальнем Востоке еще пяток лет. — И замолчала.

— Ты хочешь сказать… — невольно вырвалось у меня.

— Ага, — невозмутимо кивнула она. — Что нам пора подумать о более постоянном гнездышке. Рано или поздно Лесничук обязательно выдвинет тебя куда-нибудь. Так уж лучше поехать в Москву.

— В Москву, разумеется, поехать, неплохо. Но через год снова придется обживать какую-нибудь Тмутаракань. Это во-первых. Во-вторых, с чего ты взяла, что Лесничук обязательно меня выдвинет куда-нибудь?

— А ты сам подумай.

— Я думал. Со мной ему спокойнее.

— Пока, — уверенно возразила Инна. — А когда он освоится с делом, ты станешь ему помехой.

— Он тебе не нравится? — спросил я, не соглашаясь с мнением Инны. Лесничука-то я лучше знал: открытый и компанейский человек, бесхитростный, доверчивый, во всем полагается на своих заместителей, правда, кроме Дятлова — с замполитом у них что-то пока не клеится, — что касается меня, то ко мне он относится скорее как к старшему другу, а не как к подчиненному, и полком больше командую я, чем он. И это его не шокирует, наоборот, вполне устраивает: людей в полку он пока знает мало, многие трудные и ответственные вопросы перекладывает на меня, с улыбочкой подшучивая: «Зачем сам, когда есть зам». Так что Инна тут, пожалуй, ошибается: спроваживать меня куда-то Лесничуку не резон.

— Ну что ты! — недовольно дернула плечиком Инна, будто я обвинил ее в чем-то нехорошем. — Мы же ведем с тобой речь не о симпатиях, а о деле. Помнишь профессора Мальцева? Разве он был мне не симпатичен? Умный, талантливый человек. А честолюбие перечеркивало все.

— Ты хочешь сказать — Лесничук честолюбив?

— Мне не нравится его покровительственное отношение к жене, — ушла от прямого ответа Инна.

— Почему же? — не согласился я. — Светлана совсем ребенок, и ей нужно покровительство.

— Нет, не нужно. Из своих двадцати лет она девять прожила под покровительством невестки, теперь вот — мужа…

Из рассказов Инны я знал, что Светлана в девять лет осталась сиротой и ее забрал к себе старший брат, преподаватель высшего авиационного училища, в котором учился Лесничук. Там они и познакомились. Жена брата была своенравной и деспотичной женщиной. Она заставляла Светлану делать всю домашнюю работу. Лесничук, бывая у своего учителя, видел, как трудно живется девушке и пожалел ее. Когда ему присвоили офицерское звание, он сделал ей предложение и увез от брата. Не знаю, любил ли он ее, но жили они дружно. Что же касается Светланы, то она боготворила своего избавителя и нежно ухаживала за мужем.

— Согласись, невестка и муж — разница большая.

— Неужели тебе нравится ее раболепская преданность мужу?

— Она любит его, — стоял я на своем.

— Дуся тоже любила Геннадия, — грустно сказала Инна. — И что из этого вышло?

Последним доводом она, как говорится, положила меня на лопатки. Тут возразить было нечего, я сам не раз убеждался, что любовь насилия не терпит, вернее, терпит до поры до времени. Правда, я не мог сравнить Геннадия с Лесничуком, а Светлану с Дусей — слишком разные были эти люди, — но разве можно сказать заранее, кто на что способен. Не зря говорится: чтобы человека узнать, надо с ним пуд соли съесть. А с семьей Лесничука мы знакомы чуть более года.

За разговором мы незаметно поднялись по тропинке на седловину, и взору нашему предстала удивительная картина: вдоль ущелья будто выстроились каменные идолы со страшными человекоподобными рожами, то злыми и недовольными, то равнодушными и умиротворенными.

— Вот это и есть Долина привидений, — сказала Инна, обводя взглядом каменные изваяния. — Без тебя я и днем ее рискнула бы сюда зайти. — Она вздрогнула, и на коже обнаженных рук выступили пупырышки.

Только теперь я заметил, как похолодало: откуда-то сверху падал холодный и жесткий ветерок, будто в квартире поздней осенью с обеих сторон открыли окна и неприятный сквознячок загулял по комнатам, обдавая тело колючей стынью. Хорошо, что Инна предусмотрительно прихватила спортивные костюмы, лежавшие у меня в сумке; мы нашли укромное местечко — импровизированную беседку со столом и стульями из камней — и сели переодеваться.

— Выше подниматься не будем, — сказала Инна, расстилая на порыжевшей траве плед и доставая целлофановые пакеты с персиками и яблоками.