— Мельников и Синицын еще в штабе, — повторил Дятлов.

— А к чему спешка? — Вологуров обрадовался новому доводу. — Утро вечера мудренее, как говорят умные люди. Вот и подождем до утра. Завтра в спокойной обстановке обо всем и поговорим.

— Идемте, Иван Кузьмич, — взял я Дятлова за руку. — В такой дружеской услуге наш командир не нуждается.

Едва мы вошли в штаб, дежурный сообщил нам, что пограничники нашли сбитый шар-шпион. Такое известие мне было особенно приятно — в этом деле есть и моя заслуга. Откровенно говоря, когда Вологуров доложил, что «вроде бы сбил», я усомнился в достоверности только из-за его личной неуверенности, а другого повода, к сожалению, у меня не имелось. Потом я отогнал эту мысль, посчитав, что мною руководит неприязнь к командиру эскадрильи. И правильно сделал. Как человек, Вологуров не на высоте, в этом мы только что убедились, но летные и организаторские достоинства у него не отнимешь.

— Где командир? — спросил у дежурного Дятлов.

— У себя.

Дятлов направился в кабинет Синицына, а я решил навестить своего сочинского «приятеля».

Ганжа, как и следовало ожидать, сидел за столом перед кипой бумаг и что-то писал. Лицо у него на этот раз было озабоченное, и кажется, мой визит пришелся ему не по душе. Но я сделал вид, что не заметил этого, прошел к столу и сел напротив, не ожидая приглашения. Я еще не знал, о чем буду с ним говорить, но был уже накален и искал повода выпалить распиравший мою грудь заряд негодования, высказать в глаза все, что накопилось у меня на душе.

Ганжа, то ли заметил мое воинственное настроение, то ли у него родился вдруг какой-то план, бросил писать и, глубоко вздохнув, сказал грустно, словно желая меня разжалобить:

— Докладную вот готовлю. Погода пошла на улучшение, завтра надо ждать прилета начальства, а шеф на дыбы встал, решил свое старшинство показать, ни с одним моим доводом не соглашается. Правда, его не трудно понять: Синицын — бывший его подчиненный, он его тянул.

Я хотел было возразить, но дверь отворилась и вошел Мельников, чуть прихрамывая, но не в расслабленной болезнью позе, а расправив плечи, словно шел в бой.

— Ты подумал, какой сюрприз может преподнести нам «дельфин»? — резко спросил он, пронзая Ганжу холодными как сталь глазами и не обращая на меня внимания. — Отстранить в такой момент командира! Лучшего командира!

— Начальству виднее. И потом, незаменимых людей нет, Николай Андреевич, — спокойно, но твердо возразил Ганжа. — Вам жаль Синицына, а мне Октавина.

— Жалость тут ни при чем. Это я когда-то жалел своих летчиков, оберегал от трудностей, пока они с нарушителем не встретились и не оказались из-за этого воронами…

«Да, нарушитель преподнес нам суровый урок, — подумал я, — и хорошо, что Мельников сделал правильные выводы. Признать свои ошибки не каждый способен. Это под силу только мудрым, волевым и честным людям». Я проникся к полковнику уважением.

— Не будем ворошить прошлое, — сказал Ганжа. — Настоящее не менее сложно, и мы должны смотреть беспристрастно, отбросив эмоции.

— Знаешь, что самое страшное в нашем деле? — Мельников глянул на своего помощника уничтожающим взглядом, но у Ганжи не дрогнул ни один мускул. — Предубеждение. Не трудно обвинить человека, трудно потом вернуть ему веру в справедливость.

— А вы не задумывались над таким вопросом, почему люди нарушают летные законы? — Выпуклые глаза Ганжи чуть прищурились. И он ответил сам: — Потому, что слишком много у нас сердобольных начальников, таких, как вы, всепрощающих. А за такое судить надо!

— Судить, говоришь? — Мельников опустил голову и прошел к своему креслу. — Было время, судили. — Он сел, о чем-то задумавшись. — В сорок первом мой товарищ предложил посадить в штурмовик стрелка и сконструировал для него кабину. Но при испытании самолет потерпел аварию. Летчика отдали под суд…

— Вы опять берете прошлое. А я приведу вам более свежий пример, — возразил Ганжа. — Перед моим отъездом из Группы войск в нашей части случилось такое: у одного летчика в полете заклинило управление. Ему приказали катапультироваться. А парашют не раскрылся. При расследовании выяснилось, что техник самолета забыл в кабине инструмент, он и заклинил управление. И забыл выдернуть предохранительную чеку парашюта. Вот и считайте, кто дороже заплатил.

— Позже, примерно через год, — продолжал Мельников, не придав значения рассказу Ганжи, будто и не слышал его, — кабину стрелка на штурмовике все-таки установили. И потери уменьшились втрое. Так-то…

— Синицын, может быть, и талантлив, — согласился Ганжа, — я не спорю. Но талант — не причина для оправдания преступления. Перед законом все равны.

— Ты уже занес Синицына в разряд преступников?

— Всякое нарушение законности, приведшее к гибели человека, есть преступление.

— У тебя есть неопровержимые доказательства?

— Да, есть. Я даже сбрасываю со счетов моральную сторону вопроса, к которой причастен полковник Синицын, — это не наша компетенция. Перенапряжение — вот его главный бич. За полтора года он решил научить молодых летчиков летать в сложных метеоусловиях.

— И научил с первой атаки поражать цели, — вставил Мельников.

— Мы говорим о разных вещах, Николай Андреевич. — Тон Ганжи стал примирительным. — Нам приказали установить не степень боеготовности полка, а причину происшествия. Надо смотреть правде в глаза: полковник Синицын хороший летчик, методист. Но кто приказывал ему взять самолет с консервации и сократить сроки подготовки к полетам почти вдвое? Кто велел усложнять полетные задания и заниматься всякими экспериментами? А на этот счет есть строгие указания — от инструкций и наставлений ни на шаг.

— Ни на шаг, — досадливо вздохнул Мельников. — А как же с тактикой? Кто ее будет двигать вперед?

— Это не Синицына забота. Для того академии существуют.

— Значит, академии и академики. А мы, практики, должны слепо следовать их указаниям. И кого мы будем готовить? Истребителей или роботов?

— Летные законы кровью писаны, и кто их нарушает — кровью расплачивается. — Ганжа хорошо усвоил фразу, которую без устали твердит каждый обучающий. — А погибнуть летчик имеет право только в бою. — Это уже было его собственное изречение.

— Нет, не имеет права погибнуть! — Мельников резко поднялся с кресла, забыв про свой радикулит, и заходил по кабинету. — Он должен победить! А для этого его надо учить. Сегодня. Завтра будет поздно. — Мельников остановился напротив Ганжи. — Кстати, знаешь, что обнаружили в контейнере шара-шпиона?

— Догадываюсь.

— Более тысячи метров фотопленки. Заснято все побережье по пути следования шара. А радиоаппаратура шара синхронно засекала наши радары и частоту их работы и передавала на свой самолет. Вот он и ныне курсирует вдоль границы, чуть сюда не рвется. Наши не стали отключать радиомаяк шара, и летчики кружат невдалеке. Вероятно, шар должен был где-то тут приводниться, а Вологуров приземлил его. — Мельников помолчал. — Вот тебе и интенсификация…

Дверь внезапно резко распахнулась, и в кабинет без стука и разрешения ворвался Парамонов с горящими, возбужденными глазами. Я вспомнил его откровения у командира и невольно забеспокоился: какой еще он выкинет номер?

— Товарищ полковник, явился с повинной! — выпалил он. — Во всем виноват я. Да, я не заменил на самолете фильтр, забыл.

Он смотрел в глаза Мельникову, но не подавленно, как в первый раз, а скорее облегченно. Старший инспектор смотрел на техника недоуменно, а глаза у Ганжи стали круглыми, как у судака, заглотившего крючок.

— Ты… вы не заменили фильтр? — Голос подполковника осип от неожиданности.

— Так точно! — Парамонов отвечал не как преступник, а как человек, гордый тем, что сам признался в совершенном проступке.

— Да он опять пьян?! — осенило Ганжу, и он шагнул к технику с напрягшимися лицом и мускулами.

— Никак нет! — Парамонов не дрогнул. — Я не пьян. — И когда Ганжа приблизился, дыхнул на него. Видимо, техник говорил правду. Напряжение с лица инспектора сошло.