Утром я вместе с Инной пошел к Дусе. Истину надо искать, сама она не выявится, и я решил выпытать кое-что у Дуси, заглянуть ей в глаза и, быть может, прочитать в них раскаяние, притворство или невиновность.

Дуся сидела на кровати, поджав под себя ноги, и, когда мы вошли, посмотрела на нас пустым, отсутствующим взглядом. Я поздоровался и подошел ближе. Дуся не ответила и не изменила позы. Вид у нее был ужасный: глаза глубоко запали, нос заострился, лицо вытянулось. Наверное, она не спала и вот так просидела всю ночь.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Инна и взяла ее руку, чтобы послушать пульс.

— Хорошо, — ответила Дуся, пошарила вокруг взглядом и остановилась на мне. — Не нашли самолет? — В глазах ее появилась осмысленность. Сердце у меня дрогнуло и сжалось от жалости.

— Пока нет, — ответил я. — Штормит все еще.

— Этот ветер, — пожаловалась Дуся, — гудит и гудит. — Она помолчала и вдруг, словно вспомнив что-то, оживленно спросила: — Он к берегу дует, да?

Я понял, что ее волнует.

— К берегу, — ответил я.

— Он сел, я знаю, — уверенно сказала Дуся. — Алеша находчивый и смелый. Добрые всегда смелые, ведь правда?

— Правда, — согласился я. Но слово «добрый» застряло у меня в мозгу. Что она подразумевает под ним? Может быть, то, что Октавин узнал о поездке жены в ресторан и не только не устроил сцены, но и не стал упрекать ее? А может, даже и простил. Вернее, сказал, что прощает. Такие люди, как Октавин, умеющие сдерживать свои эмоции, особо чувствительны. Он ничем не выдал своей боли и задумал такую развязку…

— И самолет не мог сразу потонуть, ведь он легкий, правда? — продолжала после небольшой паузы Дуся.

— Правда.

Я лгал. Не знаю, виновата ли она в случившемся, но мне было ее жаль, и я не хотел разрушать ее надежду. Пусть думает, что самолет сел, что он держался на воде, пока ее Алеша выбирался из кабины в лодку. Этой надеждой она живет. А что с ней будет, когда достанут самолет и она узнает правду?

— Может быть, послать телеграмму твоим родным? — спросил я.

— Телеграмму? — переспросила Дуся. — Зачем? А-а, — тут же поняла она. — Нет, нет, ты ошибаешься. Алеша сел. Там, за сопками. А локатор его не увидел. Так и Александр Иванович говорит.

— Он был у тебя?

— Вот только что перед вами.

Пока мы разговаривали, Инна приготовила шприц и сделала ей укол.

— А теперь ложись и поспи, — назидательно, как ребенку, сказала Инна. — Заставь себя уснуть.

Дуся непонимающе посмотрела на Инну, на постель и тут только обнаружила, что сидит в такой неприличной позе. Поправила платье и встала. Сознание ее, кажется, окончательно прояснилось, и я задал заранее обдуманный вопрос:

— Алексей накануне много писал, я нашел его бумаги в шкафу, где он хранил кислородную маску и гермошлем. Что с ними делать? — Я наблюдал за глазами Дуси. Они оставались прежними, угольно-черными, не теряя блеска, и вдруг из них хлынули слезы.

— Он… он, — спазмы мешали ей говорить, — он так хотел помочь Александру Ивановичу… Все грозился опередить его. — Спазмы прорвало, и она, зарыдав, уткнулась лицом в грудь Инны. — Всю жизнь беда ходит за мной, будто я про́клятая… Зачем, зачем я живу?

Она так и не сказала, что делать с бумагами, и спрашивать еще раз было бы жестоко. Но бумаги, под которыми я подразумевал предсмертное письмо, не испугали Дусю. Это главное. Я простился и взялся за ручку двери.

— Подожди, Боря, — остановила меня Дуся. Она подошла к письменному столу и достала из тумбы пачку исписанных, с набросками каких-то схем листов. — Я совсем забыла про них, когда приходил Александр Иванович. Леша все же опередил его… Хотел еще раз проверить, а тогда уж отдавать. — Она протянула мне листы. — Передай Александру Ивановичу.

Мало сказать, что я был удивлен, я был поражен: Алексей Октавин занимался разработкой нового маневра! А я-то считал, что его, кроме Дуси, ничто не волнует.

— Когда он закончил их?

— В ту ночь, перед полетами.

И новые мысли хлынули и голову: Октавин сидел за расчетами в то время, когда Дуся находилась у Синицына. Если бы он подозревал ее, разве в эти минуты пришло бы к нему творческое вдохновение и стал бы он сидеть за бумагами? Чепуха!

Я оставил Инну и поспешил в штаб. В коридоре меня остановил дежурный.

— Тебя инспектор-подполковник искал.

Ганжа стоял над столом, широко расставив руки, прижимавшие края большого ватманского листа, на котором была вычерчена схема атаки истребителем вертолета.

— Привет, — улыбнулся он и протянул мне руку. — Убедился, что я был прав?

— Для этого нужны веские доводы. А где они?

Он глянул на меня насмешливо:

— Темнишь? А ведь твоя жена была вчера у Октавиной. И ничего не узнала?.. Так вот, зато мы кое-что узнали. И то, как ваш командир уговаривал по телефону Октавину приехать по старому адресу, видишь, адресок даже имеют; и то, что мужа ее информировали об этом. А ревность, поверь мне, штука серьезная. Убедительные доводы? Или другие привести?

— Давайте другие.

— Пожалуйста. — И Ганжа ткнул пальцем в схему: — Полюбуйся на эти художества.

Схема была вычерчена аккуратно, без единой помарки, чувствовалось, что над ней трудились с душой. Сбоку строчка за строчкой бежали колонки цифр — расчеты. Я изучал их, сопоставляя с расчетами Октавина, которые я бегло, по пути в штаб, просмотрел. Старший лейтенант использовал другие формулы. Я ничего не сказал о них Ганже: будет новая улика против Синицына — инспектор может заподозрить, что Синицын проверял маневр на практике.

— Здорово! Этот маневр позволяет атаковать повторно, не упуская цель из виду.

— Гениально. — Ганжа не скрывал иронии. — Но об этом потом. А сейчас скажи: кто, ты думаешь, так разрисовал схему?

Вот к чему он клонит! Ну что ж!

— Синицыну помогала жена Октавина.

— И тебе это ни о чем не говорит?

— Нет. Дуся учится в технологическом, неплохо чертит. И почему бы ей не помочь? Тем более что и Синицын немало для нее сделал.

— А для чего ему потребовались эти расчеты, эта схема?

— Вы думаете, так просто сбить вертолет? — Я вспомнил, как мы с Геннадием гонялись за шпионским шаром а скольких трудов стоило нам потом теоретически обосновать и овладеть способом борьбы с ним. А вертолет помимо этого еще и маневренная и маловысотная цель, сбить его посложнее.

— Не просто, — согласился Ганжа. — А из пушки в воробья легко попасть? Тоже трудно. И потому стреляют в него из простого дробовика или из мелкашки. А истребитель разве предназначен для борьбы с вертолетами? Да этих летающих кенгуру из карабинов будут щелкать, как куропаток. Недавно в газете писали, что один пацан в Америке или Канаде сбил вертолет из рогатки. Вот тебе и «здорово». Из пушки по воробьям намеревается учить стрелять вас товарищ Синицын.

Я был обескуражен. Почему мне самому не приходила в голову такая простая мысль? Слова возражения застряли у меня в горле, будто я проглотил сухую корку. Меня удивило и другое: возможно, что я еще неопытен в таких делах, но как другие приверженцы Синицына не додумались до этого раньше? Ведь все так просто: вертолет в бою будет использоваться как вспомогательное средство, то есть второстепенное, и, конечно же, он не будет являться объектом для наших сверхзвуковых перехватчиков. Сверхзвуковые бомбардировщики, ракетоносцы, ракеты — вот наши цели. Но сам Синицын, этот мудрый и дальновидный человек, неужели не знал этого? Я обязательно спрошу у него при первой же возможности.

Ганжа заметил мое смятение и прибавил пылу:

— И ты думаешь, он не понимал этого? Отлично понимал. И эти расчеты, схемы он не для вас делал, а для нее. Такую дуреху можно либо толстым кошельком взять, либо гениальностью.

Меня покоробил цинизм Ганжи, но и теперь я возразить ему не мог. Мне невольно вспомнились Винницкий, его длинная прическа и тонкие, бегающие по клавишам пальцы, Дусины восторженные глаза. Да, Ганжа был хотя и циник, но женщин знал, так сказать, по собственному опыту. Но откуда такие познания женской психологии у Синицына?