И такое состояние продолжалось от Фердинанда II до Иосифа II, то есть с 1620 года до последней четверти 18 столетия, когда позволено было употреблять народный язык, хотя только еще в народных школах. Слабо, едва приметно, но все-таки начался процесс возрождения народной речи и восстановления гибнувшей народности, покуда наконец, на глазах наших современников, образовалась вновь уже довольно богатая чешская литература, отысканы старинные ее памятники, воскресли забытые предания народной истории, и чешская народность громко заявила права свои наряду с германской. Записки Вратислава долго не были напечатаны и известны были немногим в рукописи. В первый раз они напечатаны в Праге в 1777 году и с тех пор получили большую известность в народе. В 1786 году явился довольно неисправный немецкий перевод их в Лейпциге. Есть еще английский перевод этой книги, изданный в 50-х годах профессором Кембриджского университета Вратиславом, без сомнения потомком того же рода, к которому принадлежал сам автор.
Читатели сами оценят по достоинству простоту рассказа в этой любопытной книге, и простые души распознают, конечно с сочувствием, тот дух благочестивого смирения и покорности, в котором она написана. В этом отношении книжку Вратислава можно, кажется, поставить в ряд с известными записками Сильвио Пеллико о тюремном его заключении. Вратислав тоже страдает, жестоко и безвинно, не только физически, но и духом, потому что в лице его — также человек культурного быта и высшего, по той эпохе, развития попадает в тяжкую обстановку самой грубой среды, какую только можно себе представить, но ни в одном слове у него не слышится ропота и ожесточения; напротив того, вся простая и трогательная повесть его страданий проникнута духом кротости и смиренной, благочестивой покорности Промыслу.
Рассказ Вратислава относится к критическому моменту в истории оттоманского владычества. Султан Амурат III, при котором посольство въехало в Константинополь, держал еще в полноте силы и военной славы скипетр отца своего Селима и деда Солимана Великого; но при Магомете III обнаружилось уже действие разрушительных начал турецкого управления, которые должны были рано или поздно привлечь оттоманскую империю к упадку и разложению. Однако в ту пору Порта грозила еще Западной Европе страшной опасностью, и в самом Риме еще не казалась пустым словом угроза Солимана, что он придет кормить коней своих на алтаре храма св. Петра. Что касается сопредельных с Портой государств, то их отношения к Турции были уже полувассальные. Не столько заботились о вооруженном сопротивлении турецкой силе, сколько о том, как бы утолить ее данью и взятками. Римский цесарь платил Порте ежегодную дань, Венеция платила дань, Венгрия и Трансильвания, Молдавия и Валахия, наконец, самая Польша не избавилась вовсе от того же позора. Вена в 1529 году едва-едва избавилась от турецкого завоевания и теперь далеко не была еще в безопасности; целые две трети Венгрии с крепостями по Дунаю были отвоеваны турками. До самого 1606 года султан не соглашался еще вести переговоры с императором как с равным монархом и даже не допускал речи о мирном договоре. Порта допускала только возможность давать от себя перемирие, или капитуляцию, и в грамотах писалось, что перемирие «всемилостивейше жалуется от неизменно победоносного султана неизменно побеждаемому и неверному венскому кралю».
Турция была в ту пору для христианского мира подлинно непреоборимой силой, и главным образом потому, что Турция представлялась в единстве государственной мысли, религиозного сознания и действия, а христианский мир весь состоял из государств, враждовавших друг против друга непримиримой враждой, религиозной и политической, в непрерывной войне, в постоянном отношении ненависти, грубого насилия и обмана. Все XVI столетие преисполнено соглашений между державами и проектов о всеобщей войне против Порты и об изгнании турок из Европы; можно сказать, что это господствующая идея века. Папа не раз принимается с жаром проповедовать государям и народам крестовый поход против врагов христианства. Но тот же самый век был веком владычества иезуитов и веком похода, предпринятого в среде самой Европы и во внутренней жизни каждого государства, — католическим фанатизмом против протестантства и всякого иного вероисповедания, против свободы верования и богослужения повсюду. Весь христианский Запад разделился на ее, и Порта очень хорошо знала, что покуда враги ее враждуют между собой и так неистово и беспощадно истребляют друг друга, покуда государи преследуют огнем и мечом, во имя веры, изгоняют и истребляют массы своих подданных, — ей нечего опасаться соединенного нашествия, а с каждым из врагов порознь Порта не видела затруднения справиться. Мало того, те же государи, враждуя между собой, искали в видах своей политики союза с Портой — на гибель врагам своим, другим христианским державам: итак, чего было ей опасаться от западной Европы? Внимательно наблюдая за отношениями, Порта в переговорах своих с австрийским врагом бывала всегда тем податливее и уступчивее и тем осмотрительнее в военных нашествиях, чем более представлялось вероятностей к мирному соглашению между державами, и наоборот. В особенности благоприятна была для Порты великая, наполняющая целое столетие вражда между Габсбургской монархией и Францией с одной стороны — Англией с другой. В лице Карла V и Филиппа II Турция видела себе опасных противников, которых надобно было опасаться, от которых приходилось терпеть; Порта вела почти непрерывную брань с тем и с другим, равно как и со всеми преемниками императорской власти; но в лице того и другого Габсбургская монархия стремилась к безусловному политическому преобладанию на Западе, к владычеству над Италией, к утверждению римско-католической веры и к искоренению всякой иной веры повсюду, куда только могла достигнуть власть римского императора и испанского короля. Решительными, непримиримыми врагами того и другого становятся католическая держава Франция и Англия, представительница протестантизма. Отсюда дружба оттоманской Порты с Англией и Францией, в которых она видела себе явных или тайных союзников против общего врага, и посланники обеих держав получили с того времени вес и влияние в советах дивана и в политике великих визирей. Вот почему и французского посла, и посланника Елисаветы Бертона мы видим, по рассказу Вратислава, в стане султановом, на походе его к Эрлау; оба они присутствуют при взятии этой крепости и при следовавшей затем решительной победе турок у Керестеца; в Константинополе, при торжественном въезде султана, французский посол говорит ему поздравительную речь по-турецки и подносит драгоценные подарки.
Но и кроме разъединения, нельзя было в ту пору христианским западным державам побороть Турцию и сломить могущество Порты, потому что они не могли выставить против нее крепкого и истинного нравственного начала. Христианство, во имя коего предпринимали они свое вооружение и призывали к оружию, было в устах их словом лицемерным, без действительного значения: в действительности оно означало ту же власть меча и грубого насилия, то же начало, которого держалась Порта. Оно означало безусловное насильственное владычество римского католичества и иезуитов с отрицанием всякого иного верования и всякой свободы совести; в этом смысле замена власти Солимана, Селима, Амурата, властью Карла, Фердинанда, Филиппа или тех малых венгерских, трансильванских, молдавских тиранов, которые превосходили самых турок и зверским варварством, и диким сластолюбием, и необузданностью самовластия, — не принесло бы освобождения ни прикарпатскому, ни прибалканскому краю, а угрожало тамошнему населению игом еще тяжелее и несноснее турецкого. В этом смысле и ввиду ныне происходящих событий едва ли кто, кроме крайних латинян, пожалеет о том, что не удались задуманные в XVI столетии планы завоевания Константинополя и изгнания турок из Европы.
В современных известиях европейских дипломатов и путешественников о Турции нередко встречаются горькие сожаления о христианских обычаях и нравах, сравнительно с турецкими. Во внутренней политике турецкое правительство, без сомнения, было несравненно более, чем христианское, благоприятно для свободы верования: в Турции почти не слышно было о поголовных гонениях за веру, в то время когда в Италии и в Испании тысячи и десятки тысяч людей погибали в ужасах междоусобной религиозной войны и в страшных казнях инквизиции; из рассказа Вратиславова видно, что во многих турецких городах оставалось значительное число христианских церквей всякого исповедания (в Константинополе считалось их тогда свыше 400), тогда как под католической властью считалось безбожным делом и великим преступлением допущение хотя бы одного протестантского храма в городе; и Фердинанд австрийский под страхом смертной казни запрещал протестантское богослужение во всех своих владениях. Венецианский посланник Тревизано пишет в 1554 году: «Поистине следует признать, что в турках видно более живого духа веры и страха Божия, нежели в христианах. При каждом случае, в счастье и в несчастье хвалят они величие Божие и все дела свои начинают во имя Того, от благости коего исходит всякое благо в делах человеческих». Один из товарищей Вратиславовой неволи аптекарь Зейдель пишет: «Сожаления достойно, что между нами, христианами, так мало видится страха Божия и любви христианской и распространяются такие страшные и скверные пороки, что и описывать их совестно. Но я должен отдать туркам справедливость, что на походе и в лагере они живут и держат себя гораздо благочестивее в своей вере, богобоязливее, умереннее, тише и вообще гораздо лучше, нежели наши. Сам я испытал и видел, бывши с ними на походе целых 5 месяцев, какой у них добрый порядок и повиновение». Было еще важное преимущество государственной турецкой политики, о котором не раз отзываются современники с удивлением и похвалой, — это необыкновенное искусство и внимательная забота в воспитании и приготовлении способных людей для главнейшей государственной их цели, т. е. для военного дела: этому искусству, по мнению многих, турки обязаны были своим военным превосходством над христианскими державами. «Сколько раз, — говорит посланник императора Фердинанда Бусбек, — приходилось мне горько сожалеть, что наши нравы и обычаи в одном отношении не похожи на турецкие. У турок есть такое свойство, что, когда достанут способного, талантливого человека, они радуются тому, точно великой драгоценности, и тотчас прилагают, ничего не щадя, всю заботу и всевозможное старание к его воспитанию, особливо когда считают его способным для воинского дела. А мы поступаем совсем иначе. Мы радуемся разве, когда попадется нам красивая собака, хороший сокол, статная лошадь, и подлинно не щадим тогда никаких забот, чтобы ухаживать за ними, выхолить их до возможного совершенства. А о человеке с особенным талантом нет у нас большой заботы; мы и не думаем, как бы воспитать его. Без сомнения, приятно и полезно иметь хорошее, выдрессированное животное; но человек неизмеримо выше всякого скота. Турки понимают это и считают за первое благо и счастье — человека, хорошо воспитанного и приготовленного к своему званию». Известно, что основная сила турецкого войска и самого государственного управления заключалась в корпусе янычар, который наполнялся из лучших, отборных сил местного христианского населения путем самого тщательного воспитания в особо устроенных государственных воспитательных учреждениях.
