Ащели кому чюдно и неподобно возмнится, что зде о святом Германе писал есмь, тогда тот удобно правду написаную исповесть, который на мори когда бывал и волнения его познал: понеже несть никого, который бы в конечном опасении волнующагося моря того не видел. Буди (bądź) убо то, что святый Герман погибающим уже является, яко мнози веруют, или же буди[1003] тая светлость, что от некоей же иной естественной вины находит, яко инии поведают, — аз ни кому же сопротивляюся; токмо то твержу, что по морю плавающим показуется, которую и аз видел, и те, которые со мною были (толикожды, tylekroć, яко выше написася) видели. Показуется, яко ясная звезда или зажженная свеща, иногда (podczas) ясна, иногда не толма светла. Показуется (usiąda) часто или в пол-шоглы, или инде, но всегда на вышнем месте; ащели кто хощет ю взяти, умыкается (umyka się) и уходит; чащеже на самом верху шоглы на кресте, и бывает тамо со «Отче наш» (przez pacierz), овогдажь чрез четверть часа[1004]. Во оном свирепом вихре пребысть чрез (przez) полчаса, аки свеща некая горящи. И как скоро показуется — подлинность дает[1005], что ветр утихнет, и утишает всегда знатно (znacznie), [и] еликоже часто является, тым (tym) вяшщие (bardziey) ветры преставают, и тишина пребывает; чего ради люди подлинную надежду восприемлют о своем в то время здравии, чтоб разными прилоги[1006] (przykłady) показатися могло. Твердили такожде и сие морские плаватели, что когда вкупе идут карабли, и которому является — в целости пребудет; который же не видит — или потонет, или разбиется. Сверх того, сказали и сице: яко егда две покажутся (что редко бывает)[1007], в тое время карабль известно (pewnie) погибнет. [И] сие изрекоша, что когда две светлости (światła) виде[ть] — суть привидения (spektra) или паче враги (szatanowie), которые никогда в едином, но в разных являются образех. Тии нам [сие] твердили, яко [за] такими прилучаями (za takiemi przypadkami) егда на караблях бывали, оные в подлине без всякаго вспоможения от волн морских разбиены были.
И сие приложити возмнеся мне, о чем сами плаватели на мори сущии искусили, что в котором либо карабле обретается мумия[1008] — или великаго опасения, или совершенные погибели не уйдет. Чесого же ради прилежно наказуют тех, которые в карабль всякое имение носят, чтобы мумии с собою не брали, прилагая тую вину, что мумия есть тело языческое, в котором болваны (bałwany) купно с ними погребают, а понеже безсуменно есть, яко души их суть в области и хранении диаволи, такожде и телеса их, где бы токмо их кто вез, или проводил. Егда есмь в Каире спустился ко гробом в пещеры, где такие телеса лежат, купил и взял есмь двоих: мужа и жену (яко выше сего речеся); и так со всем, как обвити были[1009], всякое на-трое разложив, велел вложити в влагалище (w pudła), и тех всех было великих и долгих шесть, а седмое с болваны. Но егда сице еще на суши[1010] (na lądzie) от карабелников слышах, советовал есмь со многими купцы: аще сие по истинне тако бывает, что мне делать присудить? Тогда некоторые такожде, яко и корабленики, быти чаяли; иные же паки (zaś) рекли, яко ложь есть, глаголюще, яко они сами многажды мумию чрез море во Италию возять и здраво проезжают. Чесого ради умыслил есмь с собою те телеса взяти, дабы мог то во Европе показати, яко их тамо обретают, занеже в целости никогда видел есмь, дабы к нам привезено. Не сказав ничтоже самому карабелнику, велел есмь с ыными вещми моими и оные влагалища (pudła) в карабль внести: в чем абие едва не впал в великое опаство. Убо когда пришли турки во Александрии осматривать вещи мои, дабы пошлина (cło) от них плачена была, и имели с собою жидовина, который писарь и толмачь был от них; и понеже Христианом понеколику (iakożkolwiek) приятен был и щадил (яко той, чрез котораго дела и купли христианские шли, откуду имел прибыль и некий всегда подарок), тогда, увидев мумию, абие повелел затворить и обвязати коробии вервми; туркам же, которых мы потчивали (częstowali) вином, сказал, что несть ничего в тех коробках, токмо черепашныи скорлупы (skorupy żolniowe), каковы близ моря собирают. Которому турки поверили, аки тому, что от них исправлял дело, сверх того, не хотелося им изъити из чертога от вина, где их потчивал есмь. Вина (przyczyna) тому, чесо турки возбраняют[1011], есть сия, что (сами обаванми, czarami, упражняются) мнят, яко христиане те языческия телеса, обавания ради (na czary), вывозять, дабы посем турков и государства их ими вредити могли. Чего ради неудобно целую мумию вывести и купцы óтай по малым частем привозити обыкли. Дарил есмь их жидовина, и аще бы турки увидели, принужден бы был не малыми денгами искупитися, а и то с великим опаством. В первых оных тогда бурях морских никто из нас отнюд о мумию не воспамятовал. Но был со много каплан[1012], родом поляк, имянем Симон Белогорский, Albimontanus (который от короля Стефана имел проезную грамоту и уже такожде был Гроб Святой во Иерусалиме навестил), который от сего очень пострадал[1013]. Виделися есмы с ним [в]первые (naprzod) в Триполе, возвратившеся из Иеросалима, а вдругие (drugi raz) паки в Кипре, едучи во Египет стретилися, последиже прииде во Александрию в субботу двадесятаго часа, откуду мне во утрие пятагонадесять часа выезжати было. Которого егда увидел есмь духовнаго человека богобоязнаго и благовейнаго, к тому же землянина (ziomka) моего, взял есмь его с собою во Европию. Тот тогда о той мумии ни какой ведомости не имел, понеже, прежде приезду его во Александрию за три дни, мои все вещи были на карабли[1014], а сам стоял есмь во граде, ветра ожидая. Но в первых оных бурях, когда молитвы свои священнические о[т]правлял, великое имел досаждение от некоих двух злых искусителев (od iakichsi dwu pokus), которые, куды токмо в карабли обернулся, везде за ним ходили. Сие услышавше от него, воздивилися есмы исперва, посем же, по обыкновению, и смеялися, претворивше в кощунство (żart) и чающе, яко такое привидение (widzenie) тамо, страха ради и морскаго смущения, ему находит. В другом же опастве паки, вящше пред нами жалобу творя, изъявлял, яко показуются ему двои люди, муж и жена, некий черные, в таком да таком одеянии, каковаго и слуги мои не видали, кроме двух, которыи со мною в пещерах Каирских были, и известно (pewnie) о том тому попу ничего не сказали, где уже и ужас нас объял. Убо по истинне никтоже о тех телесах кроме двух слуг моих не ведал, которые, безо всякого сомневания, о сих никому не объявляли. Однакоже и в тое время еще мумия нам не пришла на память. Последиже, прибежав трепеща, блед (blady) и смутився, рече, яко молитвы творити не можаше, для искусителев, безмернаго от них ради страдания. Тогда впало мне на мысль, яко от тех телес воспринимает таковое смущение[1015], и послал же абие к господину того карабля[1016], чтобы испод карабелный велел отверсти, вины сей не изъясняя, понеже óтай хотел воврещи оную мумию в море. Но господин карабля дал сицевой мне ответ, что для великих волн учинити того не смел, занеже в корабль тако вливалися, что и все помокли, и рече: «Подождите мало и не спешитеся прежде времени на низ, абие бо вси на дне морском будем, егда потонем». Якоже и сами видели есмы, что отверзати карабль зело было опасно. З другие же страны поп он Симон в таком искушении зело печален бе и плакаше, чего ради, что б в таковом деле творити, промыслу не ведехом. Показался тогда святый Герман, а уже и зоря утренняя возсияла, и тихо где стало, велел есмь карабль отверсти, и хотя оною светлостью святаго Германа были есмы безопаснейшие, однакоже попа Симона враги (pokusy) преследовати не престали, велел есмь телеса те[1017] в море вергнути со всеми седми оными лукошками (z siedmią onych pudeł). По сем прибегши ко мне господин карабля, вопрошая: что есмь велел в море воверсти, не мумию ли? Чего аз не утаих пред ним, чего ради зело бысть ужасен, последиже рад был тому, и известно (pewnie) обнадежив, яко уже впредь таких болших вихров и морских злопогодий нам не надеятися. Якоже и тако бысть. И хотя припали были у острова Карпатос, но однакоже не зело великии, показаньемся святаго Германа абие престали. Он же также господин карабля сказывал, когда аз к нему в нощи посылал, чтоб карабль[1018] отворить велел, я для мумии тогда бы того не учинил, зело страшных ради волнов морских, в которых уже никакой не имел надежды, токмо ожидая, скоро ли сядем и з караблем в глубину морскую. Спрашивал такожде и поп[1019] Симон о сем: что в море вкинули есмы? Который, когда есмь все сказал ему, зело изумелся и, яко духовный человек, достойное чинил мне наказание, что есмь дерзнул язычески я телеса с собою взять, их же ради и он много пострада. Принях сие от него со благодарением, яко подобаше, дал есмь ему однакоже о том сицевый ответ, дабы в том о мне мнение не держал, яко аз мумию, которую в лекарствах многажды употребляют, для помощи непомощных с собою взял, чего и костел не заказует. О чем когда сам посем в Крите спрашивал у богословцов, како о сем бы судили, — изъяснили, что несть никакова запрещения в костелах о том. Того ради о том всем прощении получил есмь. Знатно, яко не ведал о мумии в тое время, инако бы мя наказывал, яко духовный, чтобы есмы для нее не погибли: убо вси есмы готовилися уже на смерть, он же молитвы (каковые в таком опастве употреблятися обыкли) нам зачинал; и молилися есмы купно, Господу Богу в сохранение предаяся.
