Князь Михайло проснулся в холодном поту и вдруг ощутил себя таким немощным и бессильным от всех своих сомнений, каким ещё не был никогда. И наутро он не только не повёл семёновцев, но и сам не явился в решающий час во дворец. Он заболел от душевных переживаний, испытывая неведомое ему чувство слабости и бессилия, и молча слушал, как жена отвечает всем посланцам брата Дмитрия: фельдмаршал болен!

После тех памятных событий князь Михайло по протекции Остермана был назначен президентом Военной коллегии, но к должности сей так и не приступил. Вскоре у него открылись старые боевые раны, и фельдмаршал скончался в том же, 1730 году.

Татьяна Борисовна же после переворота получила от Анны звание первой статс-дамы империи и весело танцевала на балах со своим новым амантёром Рейнгольдом Левенвольде.

Вечером 23 февраля у Ивана Фёдоровича Барятинского был большой съезд званых гостей. К двухэтажному особняку на Моховой то и дело подъезжали кареты, из которых неспешно выходили, кутаясь в шубы, вельможные сановники; лихо подлетали щегольские санки. Бодро выпрыгивали из них гвардейские офицеры, одетые по полной форме, и, поддерживая шпагу, стуча каблуками, взбегали на очищенное от снега крыльцо. Под конец, в придворном экипаже, запряжённом цугом в шестёрке лошадей, явилась герцогиня Мекленбургская.

Екатерина Иоанновна, почтительно встреченная хозяином на крыльце, вступила в гостиную с отменной важностью, как полагается старшей сестре императрицы. Гудевшая, как осиный рой, толпа дворян в приёмных покоях почтительно расступилась. Екатерина Иоанновна прошла по образовавшемуся почётному коридору к преосвященному Феофану, приняла благословение, а вслед за тем своим командирским голосом спросила:

   — Так что, святой отец, наши бедные ослики всё по-пустому болтают?!

   — Увы! — Феофан Прокопович лукаво воздел руки... — Всё их действо день ко дню остывает!

   — Когда же они станут мужчинами и выручат наконец мою бедную Анну! — Герцогиня с насмешкой оглядела собравшихся. В зале поднялся гул.

   — Да мы всё можем, дай только знак! — бодро подступил к Екатерине Иоанновне Семён Салтыков, прибывший с гвардейскими офицерами. Он только что был произведён Анной в подполковники гвардии и шумно отмечал своё новое звание.

— Ступай, братец, проспись! И ты, и твои дружки! — гневно ответила Екатерина Иоанновна своему кузену. — Забыл, что вокруг Кремля и Лефортова стоят драгуны и гренадеры Михайлы Голицына. А сей фельдмаршал ещё ни одной кампании не проиграл!

Гости опять загудели. Ох уж эти армейские караулы! Ведь ежели солдат-гвардеец был свой брат — дворянин, то никто не знал, как поведёт себя солдатство армейских полков, когда его кликнут фельдмаршалы. Опять же ведомо было, что ежели гвардейцы подписывались под всеми прожектами против верховных, то армейское офицерство помалкивало, подчиняясь прямой команде Военной коллегии.

И снова в гостиной начались споры и толки.

Василий Никитич Татищев в эти тревожные ночи метался по Москве от особняка Барятинского на Моховой к особняку Черкасского на Никольской. Всюду натыкался на армейские караулы, точно Москва в осаде. Всхрапывали на морозе драгунские кони, грелись у костров гренадеры. Становилось не по себе. Как пойти против силы верховных, против правительства? Ледяным холодом веяло от жерл орудий, которыми ощетинился Кремль.

Василий Никитич был не робкого десятка, а всё-таки ёжился. Конечно, князь Дмитрий Голицын человек просвещённый, допустил свободу прожектов и мнений, но как-то поведут себя иные верховные, опричь всего Долгорукие? Бывшим временщикам терять нечего. Они бояре старого закала, устроят ещё резню, дабы спасти свою власть, мрачно размышлял Василий Никитич, объезжая громаду Кремля. Но что это? Какое-то непонятное движение начинается в караулах. Василий Никитич из кареты выскакивает в сугроб и слышит звонкую команду разводного караульного: «Приказ фельдмаршала! Снять караулы!»

Весело возвращается в тёплую казарму колонна гренадер, ржут драгунские кони. Армия сняла охрану дворца. А внутренняя охрана своя, дворянская гвардия! С этим радостным известием Василий Никитич, неприлично расталкивая важных особ, ворвался в гостиную Барятинского.

Сомнений среди барятинцев более не было. Тут же порешили: явиться 25 февраля по одному во дворец и просить Анну принять полную самодержавную власть, разорвать кондиции, распустить Верховный тайный совет.

У Барятинского всё было просто и ясно. Не то было в кружке Черкасского, парламентёром к коему прискакал всё тот же неутомимый Василий Никитич.

Шум там поднялся страшный. Явиться во дворец с прошением о роспуске Верховного тайного совета были согласны все гости Алексея Михайловича, но о полном восстановлении самодержавия здесь и не помышляли. Новую челобитную о том снова поручили писать Василию Никитичу Татищеву и Алексею Михайловичу Черкасскому.

Крепко и покойно спится в Москве под свист февральских последних метелей. «Соснуть бы и мне!» — Анна зевнула громко, потянулась, распаренная банькой. Но спать было недосуг. Сестрица Катя в баньке передала ей последние новины. На сегодняшний вечер к ней попросится на аудиенцию Прокопович и передаст подарок: часики с секретцем, а в них план завтрашних действий.

С тех пор как она в Москве, сколько уже было планов и записочек, пронесённых мимо Василия Лукича или Екатериной Иоанновной, или другой салтыковской роднёй. Записочки передавали даже в платье детишек Бенигны Бирон. И всё напрасно. Московское дворянство не спешило действовать.

«На словах-то все смельчаки, а на деле трусят верховных». Анна посмотрела в окно: темнели фигуры караульных солдат у костра, скакали какие-то конные. И то сказать, легко убояться, ежели Мишка Голицын целый военный лагерь перед её окнами разбил, взял дворец точно в осаду! А тут ещё Василий Лукич — попугай французский! Ишь развалился в креслах, болтает с фрейлинами, точно и не замечает, что государыня волосы сушит». Анна с досады взяла веер, ударила по отражению раззолоченного вельможи в туалетном зеркальце. Тонко зазвенели хрустальные подвески. Василий Лукич повернул голову, и Анна вздрогнула, встретившись с его взглядом: «Видел, всё видел!» Вспомнила, как ещё до въезда в Москву, во Всесвятском, вздумалось ей самой произвести в гвардейские офицеры двух крепких телом курляндцев, корнета Тауба и вахмистра Вальтерса. Василий Лукич и старый неучтивец Голицын при всём дворе взяли и прочли ей рацею, что негоже, мол, безграмотных иностранцев производить в офицеры российской гвардии. «Ну и что из того, что грамоты не ведают. Зато верные подданные, не то что московские шатуны!»

Старый Голицын промолчал, а Василий Лукич заглянул вот так, прямо в глаза, и спросил с бесстыдным ехидством, не хочет ли завтра государыня, пока готовится въезд в столицу, съездить в соседнее сельцо Софрино, посмотреть бывшее поместье тётушки своей царевны Софьи. Так и пришлось красавцу Таубу остаться в корнетах, а могучему Вальтерсу в вахмистрах.

Подошла верная Бенигна, сделала книксен, доложила, что преосвященный Феофан Прокопович просит аудиенции у её императорского величества.

   — Проси! — властно приказала Анна.

Бенигна двинулась к дверям, но перед ней вырос Василий Лукич. Бенигна пыталась обойти его слева, но и Василий Лукич сделал шажок влево, Бенигна метнулась вправо, но и тут стал он на её дороге, расставив руки.

   — Что это ты, князь, в кошки-мышки играешь? — Верхний голос означал у Анны крайнее волнение.

   — А то, что Феофан Прокопович после дерзостной своей речи в Успенском соборе доступа к государыне лишён.

   — Кто же это лишил его? Я его не лишала.

   — Так решил Верховный тайный совет, и решения те обязательны. Дерзостную же речь преосвященного Верховный тайный совет на днях обсудит и меры свои примет.