«Верховный тайный совет есть власть исполнительная. Сенат — власть судебная, создаваемые палаты — высшая и низшая — будут нести бремя власти законодательной. Разделение властей — вот мой политический принцип!» — ясно и чётко заключил Голицын. За этой ясностью стояли годы политических раздумий, которые начались для Дмитрия Михайловича в Киеве, где он был образцовым генерал-губернатором, продолжались в Петербурге, когда он вместе с Фиком по указу Петра I подготавливал административную реформу и для того сравнивал политические системы разных стран, и закончились в Москве, где он, будучи первенствующим членом Верховного тайного совета, мог на деле убедиться, сколь нужно в государственном механизме чёткое разделение властей. К этой мысли Дмитрий Михайлович пришёл не как политический прожектёр (во Франции примерно в те годы к этому политическому принципу пришёл знаменитый просветитель Монтескье), а как практик-администратор, но от этого нисколько не снижалась его заслуга перед отечественной историей. И Василий Никитич, политические помыслы которого были весьма туманными и заключали постоянные колебания между самодержавием и ограниченной монархией, понял вдруг, что Голицына, как человека твёрдого принципа, ни ему, ни его единомышленникам ни в чём не переубедить. Ведь из принципа разделения властей вытекал и общий характер прожекта Голицына: монархия, которая делит исполнительную власть с родовитым Верховным тайным советом.

Петровские дельцы, собравшиеся в доме Черкасского, желали, наоборот, монархии, ограниченной чиновным Сенатом. На первом месте для них всегда стояла петровская Табель о рангах.

Сейчас, в беседе со старым князем, Василий Никитич ясно уловил эту разность. И сколько бы ни уламывал его дале князь Дмитрий, Василий Никитич упрямо уходил от прямой поддержки прожекта Голицына.

   — Да ведь наши прожекты, сударь, — раздражался князь Дмитрий, — сходятся в главном, сходятся на ограничении самодержавства! Разве недостаточно того для общего уговора? — Старый князь перегнулся через маленький кофейный столик, разделявший собеседников, и взглянул прямо в глаза Татищеву.

Василий Никитич взгляд выдержал.

   — Вот вы сами, сударь, побывали несколько лет тому назад в Швеции. Вспомните, как в этой несчастной стране, разорённой её безумным королём Карлом XII, нашлись силы, понявшие, сколь опасно доверять всю полноту власти одной персоне, и учредили подле короля сословный риксдаг...

Василий Никитич помнил, конечно, высокие черепичные крыши Стокгольма, укрытые снегом, скрип полозьев финских санок, мохнатые ели вдоль дорог. По поручению российской Берг-коллегии он объездил тогда десятки горных заводов, изучая на опыте искусные и полезные машины, размещая там русских учеников и вербуя в Россию добрых маркшейдеров. По тайному же поручению Петра I он посетил тогда и многие замки и имения шведской знати, выясняя, есть ли какая возможность для зятя Петра, герцога голштинского Карла Фридриха, занять шведский престол? Вот здесь Василий Никитич и ознакомился на практике со шведской конституцией, которая ограничивала самодержавную власть королей аристократическим риксдагом. И, раздавая царское золото, самолично убедился, насколько может быть продажна и неравнодушна к злату самая родовитая знать Европы.

«Что же о наших верховных говорить? — пронеслось в голове Василия Никитича, — На одного честного Голицына всегда найдётся десяток мздоимцев. Да ежели рассудить, и не было у нас на Руси ни рыцарей, ни аристократии. Что дворяне, что бояре — все мы малые и большие холопы великого государя!» Василий Никитич заёрзал в кресле, как на раскалённых угольях, но Голицын словно не замечал его нетерпение, приводил свои сильные резоны.

   — Возьмём царствование солдатки Екатерины Алексеевны... Вам, как члену Монетной конторы, ведомо, что самый большой расход сей самодержицы, семьсот тысяч рублей, произошёл от покупки венгерских и шампанских вин, до которых покойница была великая охотница. И как можно было возводить пьяную бабу на престол! А поди ж, крикнула её гвардия императрицей, и никто слово не молвил... — Князь Дмитрий даже с кресла поднялся, взволнованно прошёлся по широким половицам кабинета.

   — Мотовство государыни мне, конечно, известно, — молвил Татищев осторожно. — За последний год её правления потрачено было шесть с половиной миллионов рублей при общем доходе государства в шесть миллионов. Отсюда и порча серебряных монет, и выпуск лёгких медных денег произошли! — Татищев, как и Голицын, близко к сердцу брал государственный интерес.

   — Да эта императрица всем нам показала, что где госпожа самодержица, там и господин дефицит! — едко рассмеялся князь Дмитрий. — Хорошо ещё для российской казны, что матка-солдатка недолго царствовала, утонула в море разливанном. А то ведь подходил последний час, когда армии и флоту платить было уже нечем, а во дворце знай песни поют! — Бывшему президенту Камерц-коллегии Дмитрию Михайловичу памятен был тот день, когда казна оказалась совсем пустой и платить офицерам флота и армии и впрямь было нечем. — Выход нашли тогда, отпустив часть офицеров по домам, для исправления имений. Да и матушка-самодержица в последний час испугалась, сократила расход на венгерское. Правда, на другой же день заказала данцигские устрицы... — Голицын усмехнулся при сем воспоминании, снова прочно уселся в кресло напротив собеседника.

   — Я согласен, что особа женского полу на троне вынуждает ввести некие ограничения на самодержавную власть... — поспешил заявить Василий Никитич. — И мой прожект те ограничения включает.

   — Но ваш прожект разрушает Верховный тайный совет, то есть власть исполнительную.

   — Власть исполнительную я полагаю передать Сенату, снова вернув ему титул Правительствующий, — молвил Татищев, только сейчас осознав, по какому тонкому льду несутся его санки. Шутка ли — выходит, он предлагал действующему правительству прямую отставку. А с властью не шутят! Вишь как Голицын гордо вздёрнул голову, отрезал:

   — Сенат — верховный суд империи, и токмо! Разрушать Верховный тайный совет — нарушать принцип разделения властей! Мой принцип!

Да, с властью не шутят! А он, Василий Никитич, похоже, положил голову в пасть льву! Татищев беспокойно завертелся, затем спросил:

   — Ежели высшая палата будет состоять из дворян, то из кого же составится палата низшая?

   — Из купечества и посадских людей.

   — Как в Англии? — уточнил Василий Никитич.

   — Да, как в Англии и Швеции... — задумчиво ответил князь Дмитрий. — Мне кажется, — продолжал он с нежданным для Татищева внутренним жаром, — из всех народов англичане самый счастливый и достойный зависти. Их жизнь не может быть жертвою порочных страстей другого, их имущество защищено от всякого насилия.

А Василий Никитич за окном княжеского кабинета увидел вдруг огромную заснеженную страну: от Петербурга до Камчатки. Управлять этой махиной так же, как маленькой Англией? Нелепица, нелепица!

   — Англичанам нечего бояться ни немилости монарха, ни ненависти министров и куртизанов! — горячился князь Дмитрий. — Их превосходная конституция — грозная охрана от посягательств, гарант от неправды.

«А как вы крепостного мужика-то впишете в свою конституцию, ваше сиятельство? — усмехнулся про себя Татищев. — Мужику не конституцию, мужику, дабы он не бунтовал, вера в царя-батюшку потребна!

Нет, Россией всегда будут управлять не законы, а персоны, хотя персона женского полу на престоле и неудобна. Ох неудобна...» Василий Никитич вспомнил ходившие уже по Москве слухи о Бироне и его влиянии на Анну. Он мысленно перекрестился на образ Святого Филиппа в старинном киоте.

Ведь Святой Филипп Русской Православной церкви — это в миру убиенный опричниками Ивана Грозного знатный боярин Фёдор Колычев. Бесстрашный и гордый человек, восставший против безмерных казней и мучительств.

«Да, у потомков бояр с самодержавством давние счёты...» — подумал Василий Никитич, отводя глаза от пламенного взора Святого Филиппа.