— Я опоздал на несколько минут, — начал он. — Приношу свои извинения.

Никто ему не ответил, никто даже не повернулся к нему лицом. Они сидели и подозрительно рассматривали друг друга. Здесь не было оружия, обе стороны это знали, но они всё равно подозревали, что это была какая-то ловушка.

Ещё десять мучительных секунд все молчали.

— Каким мы будем пользоваться языком? — проревел один из сонтаран.

— Любым, какой вы хотите слышать в ответ, — с радостью объяснил Доктор. — Одно из преимуществ проведения переговоров тут, на Галлифрее, состоит в том, что не будет проблем с переводом. У ваших рас разные названия для планет и единиц измерения. Планету, которую сонтаране называют Новый Квентар, рутане называют Сиссвёргплок. Нам она известна как Процион. Вы всегда будете слышать понятное вам название, вам не придётся использовать названия ваших врагов.

Рутанин булькнул:

— В большинстве случаев всё не так просто, поскольку наши единицы измерения времени основаны на периодах вращения наших родных планет, и рутанский год в три раза длиннее сонтарского, а галлифрейский год не совпадает ни с тем, ни с другим.

— О, да, — оживившись, сказал Доктор. — Возьмём, к примеру, то, как Галлифрей измеряет час. В древние времена мы пользовались солнечными часами, разделёнными на девять интервалов. Мы называли их «часы» в честь древнего бога солнца. Есть также девять часов темноты, измеряемых при помощи свечи или песочных часов. Девять колоколов — это всегда рассвет утром и закат вечером. Очень простая система, но также и очень сложная. Ось нашей планеты слегка наклонена, поэтому летом день длиннее, чем зимой. Но независимо от времени года солнечные часы делят светлое время суток на девять часов. В итоге продолжительность часа меняется от сорока пяти минут зимой до ста десяти летом. В данный момент подходит к концу одиннадцатый месяц года, и в каждом дневном часе сорок пять минут, а в каждом ночном часе около ста пяти минут.

Рутанин фыркнул, что было весьма необычным зрелищем.

— Нелогично, ненаучно.

Доктор кивнул:

— О да, особенно сейчас, когда мы живём под Куполом. Но мы всё равно почти всегда измеряем время именно так. Некоторые из повелителей времени живут по своей собственной системе, основанной на их собственных биологических часах или на потребностях их работы. Я лишь хотел сказать, что фраза «один галлифрейский час» в лучшем случае бессмысленна, и её полдня нужно объяснять не-галлифрейцу. Но для вас всё это переводится. Если я скажу «один час», сонтаране услышат это как «четыре суб-лунных цикла», а вы услышите это как «шестьдесят три миллиона такта». Мы все поймём, о каком периоде времени идёт речь.

— Ну, мы рассчитываем, что уж кто-кто, а повелители времени должны понимать, что время относительно, — сказал рутанин.

Генерал Сонтар хрипло хохотнул:

— Было бы смешно, если бы они не понимали.

То ли так диктовал их этикет, то ли до них медленнее доходило, но другие сонтаране захихикали лишь после того, как закончил смеяться Сонтар. Странный это был звук, словно кто-то мотоцикл заводил.

Доктор широко улыбнулся.

Рутанин пошутил, а сонтаране засмеялись. Не всё для них ещё потеряно.

Ларна видела сон; она знала, что это сон, потому что над верхними садами Капитолия не бывает солнца, да и за Куполом это тоже не могло быть — тут всё было не настолько дикое, как она читала. Она знала, что ей это снится, потому что на самом деле она была в кровати Доктора.

Тут не было тропинок, не было аккуратно выложенных клумб, лабиринтов, зелёных изгородей. Но пурпурная трава была аккуратно подстрижена, а рядом с прудом была скамья. В воздухе была тонкая дымка, скрывавшая от неё остальной мир, и её от остального мира. Но небо было синее, безоблачное, воздух был тёплый. Она хотела понять, чей это сад и как она в него попала. Она захотела узнать, что на ней надето, и оказалось, что на ней не надето совсем ничего. Но здесь не было повелителей времени, которые могли бы осудить её за это, здесь были только бабочки, да и вообще это был всего лишь сон.

Её ноги всё ещё болели после бега по лестнице. Поскольку у неё была такая возможность, она шагнула в воду. Пруд был тёплым, но не так, как ванна. Она пошла дальше, и вода плескалась вокруг ступней её ног, вокруг её бёдер, пояса, груди, шеи. Вода отнимала её вес, поднимала её. Она расслабилась и позволила телу всплыть горизонтально, спиной вниз, лицом к идеальному небу, не видя больше ничего, кроме синевы. Её волосы расплелись и плавали вокруг неё. Её голова погрузилась так глубоко, что уши были под водой и не могли слышать пение птиц. Она закрыла глаза.

Несколько похожих на сон минут была только она, вода и солнце, которые по-разному грели её кожу.

А потом появилось что-то ещё, что-то страшное. Ларна чувствовала, как оно приближается, окружает её, наблюдает за ней, вода стала ледяной. Её ноги начало сводить судорогами, она пыталась вдохнуть, но мышцы её не слушались. Её глаза были раскрыты, но она не могла пошевелиться. Она погружалась, она не тонула, но небо над ней стало кроваво-красным. Сад становился всё темнее. Деревья и трава дрожали на ветру. Вода начала замерзать, прозрачная корка образовывалась между ней и воздухом.

Поскольку её уши были под водой, всё это происходило в тишине. Но вокруг неё звучал смех, насмешливый смех, в котором терялись все другие звуки. На кону было всё.

Всё.

Послышался тревожный стук по дереву одетого в перчатку кулака.

Небо остыло, стало тёмным, как чугун, и Ларна с него смотрела на своё собственное тело. Она выглядела спокойной и, казалось, сияла, потому что всё вокруг её тела было таким тёмным. Её волосы и глаза были золотые, и если её зубы казались слоновой костью, то кожа была перламутровой. Ветер нёс над ней лепестки из сада и ронял их в чёрную воду. Она поняла, что умерла. Под левой грудью у неё была аккуратная рана.

Её смерть её не встревожила. К чему тревожиться, ведь это всего лишь сон, да и все остальные тоже умерли.

Но это был не сон, и она была голая. Было несколько звёзд, но она видела себя, чувствовала себя, замерзая. Она видела, что она расплетается, нити ДНК и волосы распускались. И что-то распускало её до тех пор, пока от неё ничего не осталось. Ей не было больно, но она была мертва, и поэтому не могла остановить это, не могла даже пошевелиться. Позади неё и вокруг неё сад тоже распускался. Бабочки исчезли, как развязавшиеся бантики, скамья и трава рассыпались в нити хлопка.

Она закричала.

Магистрат распахнул дверь и увидел запутанную в простыни Ларну. Она была одна, она кричала. Её длинные волосы спутались. Магистрат тремя быстрыми шагами пересёк комнату, одной рукой зажал ей рот, а второй придержал её. Она сопротивлялась, и она была сильная, она чуть не сбросила его с узкой кровати, но в конце концов успокоилась.

Он убрал руку и позволил ей сесть.

Глаза у неё были широко раскрыты, грудь высоко вздымалась так, что свисавший с шеи кулон подпрыгивал. Несмотря на это она кивнула ему.

— Магистрат, — почтительно сказала она.

— Забудьте формальности, — резко сказал он.

То ли так на неё подействовала его интонация, то ли взгляд, но она мигом взяла себя в руки.

— Мне приснился плохой сон, — сказала она ему. — Я распускалась, рассыпалась.

— Что вы сделали с Доктором? — спросил он.

Она посмотрела по сторонам, только сейчас сообразив, где она находится.

— Ничего, — слишком быстро, виноватым голосом сказала она. — Это не то, что можно подумать, мы не… — она поправила на себе свою рубашку, но всё равно чувствовала себя неуютно. — Он был здесь, — признала она. — Я не заметила, когда он ушёл.

Магистрат двинулся, чтобы встать.

Ларна схватила его за руку:

— Нам нужно пойти в камеру бесконечности. Я совсем забыла, нам нужно в камеру Эпсилон. Я запустила там программу. Я объясню, когда мы будем там.

Что-то в её голосе заставило его сразу согласиться.