Но так как бренчание на гитаре никак не отражалось на успеваемости дочери, мать особенно не докучала. Она и не догадывалась, что после школы Тамара не менее часа посвящала подбору знакомых мелодий и даже пыталась сочинить что-то сама. Музыка для Тамары звучала во всем: в случайно оброненных фразах, в интонации людей, даже номера телефонов она зачастую запоминала, улавливая лишь одной ей ведомую мелодию.
Почему она сразу не включилась в институтскую самодеятельность? Сложно сказать. Возможно, сказалось влияние мамы, но скорее всего сработал пресловутый провинциальный комплекс: а вдруг она делает это много хуже других?
«Взять и спеть? — с трудом осмысливая слова преподавателя, раздумывала она на лекции. Кто мог подумать, что своим предложением Трушкин так легко пробьет брешь в решимости вести новую, независимую от чужих желаний жизнь. — Но надо же себя как-то развлекать? Сколько можно жить лишь учебой и тешиться гордым одиночеством? Инночки второй день нет в институте, и мне надо научиться спокойно воспринимать свое новое место под солнцем. Никакая подруга не даст женщине то, что может дать мужчина», — вспомнились ей услышанные где-то слова.
И все же к концу дня Тамаре удалось снова собраться и, несмотря на то что на завтра почти ничего не задавали, отправиться в читальный зал. Закончив оформление реферата по философии, который надлежало сдать только лишь на следующей неделе, она взглянула на часы, вздохнула и, сложив в дипломат вещи, вышла за дверь.
Проходя мимо неосвещенной лестницы, ведущей прямо к старому актовому залу, Тамара вдруг уловила краем уха смех и приглушенную музыку. Замедлив шаг, она остановилась у широких, ведущих наверх ступеней.
— Ну, и чего ждешь? — послышалось из темноты.
— Мишка, ты, что ли?
— Я.
— А что ты здесь делаешь?
— Тебя жду.
— А если бы я не пришла?
— Но ведь пришла же! Пойдем, мне без тебя туда нельзя, — вынырнул из темноты Трушкин и, перехватив у нее дипломат, легонько подтолкнул в спину.
«Разве что посмотреть», — оправдываясь перед собой, шагнула она на ступеньку.
— А вот и мы! — распахнув дверь, во всеуслышание объявил Мишка.
На скупо освещенной сцене стояли человек десять студентов, читали с листа какой-то текст, дурачились и кривлялись кто во что горазд. С первых рядов зрительного зала за ними наблюдала чуть более многочисленная группа, среди которых, неприятно удивившись, Тамара узнала Ляльку Фунтик.
— Здравствуйте, — поднялась навстречу девушка, которую она несколько раз видела на сцене во время студенческих вечеров и капустников. — Я — культорг факультета и зовут меня Лариса…
— Я знаю. Но я…
— И мы о вас знаем, нам Миша все уши прожужжал! Сейчас сделаем небольшой перерыв и, если вы готовы, с удовольствием вас прослушаем. Микрофоны включены, инструмент, — она показала рукой в направлении ряда, где торчали грифы гитар, — выбирайте любой. Не бойтесь и не стесняйтесь, все мы здесь — великие самодеятельные артисты.
— А я и не боюсь, — как можно более уверенно ответила Тамара, хотя в коленях чувствовалась легкая дрожь. — Но мне нужно распеться. Минут десять.
— Конечно, — ободряюще улыбнулась Лариса и, хлопнув в ладоши, прокричала: — Ребята, взяли тексты и освободили сцену. Миша, помоги с микрофонами.
Один за другим студенты, среди которых Тамара узнала и Скороходова, точно поверженные мишени, свалились со сцены в зал и расселись прямо на полу. Пока Трушкин устанавливал микрофоны, она стояла в уголке сцены и, прислушиваясь к звучанию гитары, распевалась.
— Я готова, — произнесла она наконец и вышла в центр.
«Как в детстве, — мелькнуло у нее. — Снова слепит свет и не видно лиц в зале».
— «Призрачный мой роман», — негромко объявила, провела пальцами по струнам, и тут же зал наполнили звуки печальной мелодии.
Призрачный мой роман
Канул в пучину дней.
Могу о нем вспоминать —
И мне не станет больней.
Могу его домечтать.
В том нету ничьей вины —
Фантазий немощный плод
Зачах среди тишины.
Ни в чем тебя упрекать
Не буду. И даже впредь
Смогу, спокойно дыша,
В глаза твои посмотреть.
Ни радость и ни печаль.
Ни давящую тоску,
Ни бесконечную даль
Я больше в них не найду.
При встрече меж суетой
Нам нечего будет сказать —
Мне легче побыть одной,
Чем вместе с тобой молчать.
В мечтах я была с тобой,
Но жизнь не переиграть,
И мне не придется терпеть,
Когда ты мне станешь лгать.
— Ты почему так долго прятал это чудо? — нагнулась к Мишке Лариса, пока шел проигрыш между куплетами.
— Да я сам ее в первый раз осенью услышал! Хороша, правда?
— Да это готовый номер! — убежденно прошептала та в ответ.
Прощай. Передай привет
Далекой страны облакам,
Всему, что дарило свет,
Всему, что осталось там.
Прощай. Передай привет
Далекой страны облакам —
Любовь, что дарила свет,
Навеки осталась там…
— Молодец! Умница! — захлопала в ладоши Лариса. — А есть еще что-нибудь? Повеселее?
— Можно и повеселее, — улыбнулась Тамара. — Есть такая глупая песенка, мы ее на турслете сочинили.
Однажды вечером — все было в турпоходе —
Зажгли костер, ночлег устроили, вздохнули,
Устали очень, сголодались на природе
И в рюкзаки свои в надежде заглянули.
Все как один в одну секунду онемели:
Где колбаса? Ведь мы ее еще не ели.
И тут раздалось — кар-р-р!
Гостей не ждали, гостей не звали,
Но только вверх мы дружно головы подняли —
А на ветвях и колбаса, и булки с сыром,
И мы на сыр теперь тот молимся всем миром.
Через минуту сначала Мишка, а за ним еще пара ребят вскочили на сцену и, размахивая импровизированными крыльями, стали изображать стаю ворон. Кто-то схватил гитару и, подобрав немудреные аккорды, присоединился к Тамаре у другого микрофона.
— Ворона… Белая ворона, — осененная идеей, прошептала Лариса.
А мы кричали, а мы визжали.
А мы под деревом чего ни вытворяли,
Надменный зритель лишь взирал самодовольно,
А нам, голодным, так было больно!
Забавная песенка сделала свое дело, и все, кто находился в зале, стали от души дурачиться. Веселилась и Лялька Фунтик с подружками.
Ну что за птица? Как ей не стыдно!
Устали, выдохлись — и стало так обидно.
Пока паршивка сверху наш концерт смотрела,
Всю колбасу и сыр благополучно съела…
