Андрей Сергеевич Талеров сначала испугался такому повороту дела, но со временем успокоился, тем более, что жена его больше оснований для беспокойства не давала.

Одно из крупнейших издательств взялось за публикацию его романа «Логика мести» и даже выплатило крупный гонорар.

Всё шло прекрасно. Поэтому, когда, однажды, за ним пришли, Талеров не понял, чего от него хотят, когда у него так всё хорошо.

К поэзии Леонид Михайлович Некрасов был почти равнодушен.

По молодости, как всякий начитанный студент он, конечно, мог наизусть рассказать пару модных стихотворений, запросто процитировать кусок из монолога Гамлета, но зачитываться ночами даже хорошими стихами и млеть от соприкосновения с прекрасным было не в его натуре.

Со временем вся эта белиберда стёрлись в его памяти, однако стихотворение раннего Евтушенко о муках совести, он помнил всегда. И ещё он помнил стихотворение молодого московского поэта о том, что «Совесть – это наша связь с Всевышним». Его просто оглушила эта фраза, потому что сам он пришёл к такому же выводу, и это его пугало.

За последний десяток лет он, много передумав и перечувствовав, поверил в Бога. Понятное дело, не в дедушку на облаках, которого рисуют иконописцы, а в ту Сущность, которую он определял, как создателя вселенского разума и сопряжённых с этим разумом, производных, ещё не доступных человеческому пониманию, но, как говорят материалисты, «данных нам в ощущение».

Как образованный и свободомыслящий человек, Леонид Михайлович не уважал религию. Просто потому, что не любил функционеров ни в каком их виде. А вот Иисус ему нравился за простоту, душевность и готовность простить любого искренне кающегося. В божественное же происхождение Христа он не верил Путём долгих и непростых размышлений, Некрасов пришёл к выводу, что если существуют такие, принятые наукой, явления, как гипноз, передача мыслей на расстояние, боль в сердце матери при беде с сыном за тысячи километров от неё, и вообще само чудо человеческого сознания, то почему же не может быть, чтобы, после смерти человека, часть этого сознания не могла сохраняться в, неведомой пока науке, субстанции, называемой душой.

Тем более, что многие примеры показывают, как мысль и чувства могут существовать вне телесной оболочки человека. В конце концов, Некрасов определил для себя, что ад и рай – это не место, а состояние души, живущей вечно с накопившимися за земную жизнь чувствами.

«Найди себе оправдание и воруй хоть коврик из мечети» – после смерти это правило не работает, потому что земным интересам и страстям в субстанции, называемой душой, после смерти, места нет.

С годами, особенно на пенсии, он стал чувствовать то, о чём раньше только читал и слышал.

В его душе совесть начала превалировать в оценках поступков над разумом, заставляя переживать и мучиться из- а совершённых в жизни проступков, через которые он с лёгкостью перешагивал, когда был моложе. Чего там лукавить, приходилось часто наступать «на горло собственной песне», а где-то и крепко хитрить с совестью и принципами.

Слава Богу, он жил не в те времена, когда, по его вине, другие могли уйти из жизни, или из привычных житейских обстоятельств, но и на его век хватило того, от чего хотелось бы отмыться.

«Ну не создал меня Господь стальным человеком, и приходилось ломаться под давлением суровых условий. Но сам я никогда инициатором никаких подлостей не был. Как ни крути, а не был!»

Но где-то глубоко-глубоко в душе тот человек, которым он себя считал и которого подавал окружающим, безжалостно повторял: «Был! Был! Был!»

Всё сильнее и сильнее Некрасов боялся, что после смерти, его душа будет вечно мучиться, страдать и терзаться. Вечно!

На всё, что вызывало сомнения и тревогу, Леонид Михайлович пытался искать и находил логические объяснения и оправдания, которые обосновывали и оправдывали тот или иной проступок. Он шаг за шагом, день за днём, пересматривал свою жизнь и, находя в ней то, что он определял как, игру с собственной совестью, способную вызвать в будущем страх, стыд или мучения, убедительно себя оправдывал и, когда сомнений не оставалось, успокаивался, вычёркивая это событие из душевной памяти.

Такая система оценок срабатывала и понемногу успокаивала.

Но двум своим подлостям, как он их определил, совершенными ещё в юности, он оправдания найти не мог, и этот факт всё чаще и сильнее его расстраивал, обрастая комом из стыда, страха, сомнений и угрызений совести.

Он уверял себя, что проступки эти не очень серьёзные, что они были совершены почти полвека тому назад, и, что, возможно, никто о них теперь и не помнит. Но чем больше он себя утешал, тем сильнее мучился по этому поводу. А уж о том, что после его смерти эти ощущения гипертрофируются и станут невыносимо болезненными, он не сомневался.

…Было ему тогда лет пятнадцать. Класс, то ли из уважения, то ли из юношеского озорства избрал Леонида Михайловича старостой. Никто его, понятно, не слушался, и чем чаще его отчитывал классный руководитель, тем больше одноклассники озорничали. Особенно самый его закадычный друг Валя Кравченко. Именно он организовывал ребят курить на переменах в классе, а не прятаться по туалетам.

Леонида Михайловича это так обижало, что на очередное требование учителя, он, от злости и обиды, отдал ей список из семи человек, где в числе прочих был и его друг. Никаких последствий ни в школе, ни в их дружбе не случилось. Никто и никогда и не вспоминал об этом, но самого Некрасова это мучило всегда, именно потому, что поступку этому не находилось оправдания. С Валей они дружили до настоящего времени, и если не часто встречались, то перезванивались регулярно.

Другой поступок, не имеющий оправдания, был ещё гаже.

В школе-интернате, куда он с дворовыми ребятами ходил танцевать и «клеить» девчонок, Леонид Михайлович познакомился с десятиклассницей по имени Света.

На танцы она не ходила, и присел он к ней в парке на скамейку, где она рисовала липовую аллею. Они не переставая говорили до самого вечера и так понравились друг другу, что условились обязательно встретиться завтра. Он, провожая Свету к спальному корпусу, обратил вслух внимание на то, что у неё странная походка.

Девушка заплакала и рассказала, что на баскетболе повредила ногу и теперь нога болит и сохнет.

Промучившись в раздумьях весь следующий день, Некрасов не пошёл на свидание. Не пошёл он и позже. И вообще забыл дорогу в школу-интернат.

Всю жизнь он считал, что поступил правильно, отказавшись связать себя с калекой, но каждый раз, а это случалось часто, когда он вспоминал замечательную девушку с украинской фамилией Гонишнюк, эта фамилия рифмовалась у него со словом «говнюк», кем он себя и чувствовал.

Это продолжалось всю жизнь, хотя он давно забыл, как выглядела девушка и какой у неё голос.

Леонид Михайлович определённо знал, что оба эти поступка не дадут ему покоя ни на этом свете, ни на том. И он решил исправить положение и сделать всё, что можно ещё успеть.

Валентин, выслушав Леонида Михайловича, долго молчал, потом ушёл на кухню, вернулся с кофейником, снова сел:

– И ты со своим сердцем припёрся из Питера в Киев, чтобы рассказать мне, что я в школе курил?

– Валя, ты прости меня, Христа ради – голос у Некрасова был тихий и хрипловатый.

– Господи! Лёня, да я и не знаю, чего прощать. Ты мой самый близкий в жизни человек, я всегда ровнялся на тебя, ты мне роднее брата. Брось ты эти глупости!

Но Леонид Михайлович не отставал.

– Всё, всё! Успокойся, прощаю тебе всё и навсегда.

– Спасибо тебе, Валя. Ты меня успокоил.

Они много говорили и понемножку выпивали. Когда Валентин услышал о девушке из школы-интерната, которую разыскивает Некрасов, он вспомнил о своей хорошей знакомой, курирующей в мэрии образование.

– Она поищет, а ты пока поживи у нас. Сколько не виделись?

Поезд в Виннице остановился утром, и Некрасов отправился на такси по найденному знакомой Валентина адресу.