Ноема опустилась перед отцом на колени и с неуместным рвением стала очищать замаранный подол его хитона. Она плакала.

— Откуда вы узнали? — спросил я с благодарным интересом.

— Приходил один человек из паровозного депо… — неторопливо заговорил отец Ноемы. — Никогда бы на него не подумал!.. Я все время недолюбливал его за преклонение перед каинитами… Поди ж ты!.. Вот как бывает!.. — Его светлые глаза виновато засмеялись. — Я почти не воспитывал свою дочь, Ной, но я научил ее молитве, а наша молитва сама в себе имеет учителя — Бога. И хочу сказать тебе, Ной: женщина любящая и смиренная — это дар Божий!

Он со слезами благословил нас и, сгорбившись, опираясь на свой большущий подог, ушел. Мы смотрели старику вслед, но он не обернулся.

Встали тяжелые сумерки. С виноватой суетливостью мы написали на кипарисовой дощечке меловое послание домочадцам и прибили ее к косяку двери, там, где со стропила свисал фонарь. Было холодно, даже руки зябли. Подмерзла и грязь под ногами. Шли, спотыкаясь. На прижелезнодорожном камне кто-то сидел.

— Отец?! — вскрикнула Ноема, когда мы подошли поближе.

— Я попытаюсь, — сказал старик виноватым голосом. — Может быть, не получится, но я попытаюсь!

— Получится, непременно получится! — Ноема улыбнулась сквозь слезы. — Мы должны быть вместе!

— Только дайте мне слово! Сначала запрыгнет Ной, поможет забраться тебе, Ноема, а потом, если получится, втащит и меня.

— Как скажешь, отец!

— Я пройду чуть вперед по ходу поезда. — Старик поднялся и, опираясь на подог, тяжело пошел по шуршащей гальке.

Вокруг было тихо и пусто. В окнах школы не теплилось ни одного огонька. Пока ждали, стало страшно. Мы вздрогнули, когда затокала полутьма. Пугающий поезд приближался по рельсам. Хищно запыхтел паровоз, совсем рядом с нами. Железно застучали колеса. Шпалы поднимались из крупной гальки и опускались в нее, точно гигантское чудовище дышало под землей. Я запрыгнул на вагонную подножку. Поручня не оказалось, я стоял нетвердо, но протянул руку Ноеме, а она никак не могла за нее ухватиться. Отец с подогом в руке, хромая, бежал за дочерью. Наконец я схватил Ноему и стал тащить ее на подножку. Старик помогал мне, на хромом бегу подталкивая дочь подогом в спину. Я втолкнул Ноему в тамбур и подал руку отцу. Мы коснулись друг друга пальцами, но руки наши стали удаляться. Отец протянул мне подог, но я не достал и до него. Старик сделал несколько неверных шагов и рухнул на щебенку. Ноема вскрикнула у меня за спиной. Железнодорожная дуга была крута, но прежде чем поворот скрыл старика с растрепанными волосами, он успел, стоя на коленях, помахать нам рукой.

Когда мы вошли в переполненный вагон, невнятные голоса смолкли, и все обернулись. На нас посмотрело несколько сотен васильковых глаз. Мы никак не могли отдышаться, и стояли, поддерживая друг друга. Люди на полу потеснились, освобождая нам место. В дальнем конце вагона сидели два охранника. Один из них, увидев нас, лениво поднялся и, давясь от смеха, закричал:

— Мать моя — ведьма! Еще двое! Сами запрыгивают! — Он приседал и хлопал себя по ляжкам. — Я такого дурачья отродясь не видел! Сами запрыгивают! На хо… На ходу!

Когда вагон нырнул под д-образный мост, встал другой охранник, молчаливый и серьезный, двинулся к нам, изображая на лице безразличие. В руках он держал вериги с нашейными печатями. Всем обреченным на выю была наложена особая печать — печать Ламеха-каинита. Ее нельзя было снять самому заключенному, только вместе с головой. Во время тиранства ей запечатывали всех каторжан. И вот она снова появилась в нашей жизни. Охранник запечатал меня и Ноему, и мы уселись на пол вагона. Ноема прижалась ко мне. Мы сидели немного потерянные, совсем не такие, какие бежали за вагоном. Сотни раз я представлял, как нас везут в спасительном вагоне, но все в мечтах выглядело не так обыденно, как наяву. Охранник в другом конце вагона не мог остановить свой разнузданный смех. Поезд разбежался так, что, казалось, остановить его нельзя, казалось, что он взлетит. Перестук колес и печать на вые настраивали на близкую смерть. Кто-то стал читать шепотом блаженства Еноха, и вскоре весь вагон зашептал:

— Блажен, кто оденет нагого ризою и алчущему даст хлеб свой… Блажен, кто сироте и вдовице и всякому обиженному поможет…

Ноема тихо роняла слезы, а смешливый охранник вдруг заорал в яростной злобе:

— Заткнитесь! — Но вагон продолжал шептать блаженства Еноха:

— Блажен, у кого на устах милость, а в сердце — кротость…

— Сказал, всем заткнуться!

Но другой охранник цыкнул на взбесившегося, и он замолчал. Но усидеть на месте был не в силах — пошел по вагону. Глядя на его нагловатую поступь, я почему-то подумал, что он направляется к нам. И не ошибся. И проницательная Ноема сказала:

— Он идет к нам.

— И я, грешная Агада, села голой задницей на четки Сифа. Мне бы потерпеть миг другой, я бы мученицей стала за Господа!.. — вещала в другом конце вагона худая длинношеяя женщина с маленькой головкой. — Так Он обличил грех моего непокорства!

Охранник навис над нами.

— Нам тут разрешили незнакомую доселе забаву! — противно улыбаясь, проговорил охранник. — Как бы это сказать на вашем благочестивом языке? С разрешения начальства можно совершать блудодейственное поругание узниц. — От охранника пахло свежим вином. Он попытался поцеловать вывороченными губами Ноему, но мы отшвырнули его. От неожиданного сопротивления он протрезвел. Лицо его отвердело и посерело от злости.

— До вас, милые, видно, не дошло, куда вы прибежали. — И улыбнулся, предвкушая отмщение в недалеком будущем. И от улыбки охранника, и от слов его стало жутковато.

Поезд, пшикнув, остановился.

— Всем встать! — рявкнул охранник. Его голос разбил напряженность. Все зашевелились. Никакой станции за окнами не было. У вагона нас встречали охранники с лающими псами. Охранники были в белых одеждах, очень похожих на богослужебные одежды сифитов. Из окон других вагонов выглядывали люди и испуганно смотрели на нас. Мне показалось, что в одном из окон мелькнула лысина Йота.

— Что они себе позволяют? — возмущался мужской голос в соседнем вагоне. — Сейчас не… Вы ответите!..

— Вы можете совершенно свободно присоединиться к ним!

— Это неслыханная дерзость злых мужчин и злых женщин! — кричал из соседнего вагона свободолюбивый пассажир.

— Мужчина, уймитесь!

Псы брехали, не утихая. Бедную толпу под лай погнали в горы. Охранники зажгли факелы. Под нашими ногами вилась недобрая тропа. Мы шли довольно долго среди каменистых нагромождений. Впереди — длинный подъем над самой кручей. Ноема держала меня за руку ниже локтя. Она как бы притаилась возле меня. Кто-то наизусть читал блаженства Еноха:

— Блажен человек, который не направит сердце свое злобою на всякого человека…

— О чем думаешь, Ной? — спросила Ноема.

Я грустно улыбнулся.

— Я всегда говорил, что я — не тот самый Ной, но в глубине души, где-то очень глубоко-глубоко, мне хотелось, чтобы я был тем самым Ноем…

— И мне хотелось, чтобы ты был тем самым Ноем, — поспешно сказала Ноема.

Я узнал местность, по которой вели нас, и спросил Ноему:

— Знаешь, где мы?

— Нет.

— Это наше пастбище, только мы подходим с другой стороны. Посмотри туда…

Над скалами на фоне луны замерла каменная тигрица с котенком в зубах.

— Они уже установили идола скульптора Нира.

Легкое облако поплыло над нами. Но, похоже, заметили его только я и Ноема. Собакам надоело лаять. Шли в тишине, только хруст снега уносился к луне и звездам, да время от времени задний охранник окриками подгонял отстающих. Взглядом я искал жертвенник, на котором мне посчастливилось служить, и вдруг неподалеку от заледенелого пруда увидел блестящий при луне купол.

— Они восстановили и храм, Ной!

У подножья Нирова идола нам велено было остановиться. Перед нами кружком воткнули факелы. Снег под ними стал таять. Пламя завораживало. Охранники с вымазанными мелом лицами выстроились за факелами в линию и вложили стрелы в арбалеты. Я почувствовал жалость к стоящим рядом со мной соузникам и огромное желание оказать им хоть какую-то поддержку. Многие плакали, потому что пришло время слез. Были слышны слабенькие вопли.