Будто высокая старая береза, такая заприметистая, обочь дороги росла. На первый взгляд береза как береза. Но приглядишься — не то. Не сразу, а вникнуть можно: на белом стволе ее вровень с человеком сидят два черных гриба рядышком, словно брови нахмуренные, а под ними вроде как глаза и опухоль рябая — ни дать ни взять, рожа какого-то чудища. Глаза закрыты, будто спит оно. Сказывали, в какую-то ночь глаза те открывались и береза говорить начинала. Правда, не часто. Вот тут-то и держись за вожжи. Лошади в запряжке бесились. И весь лес стонал, трещал, ровно сама мать сыра-земля наизнанку свое нутро вывертывала.

Как будто береза эта всё на выручку звала. Да кто выручать станет? Попробуй найди выручаловку в лесу ночью! Постонет, постонет за полночь — затихнет к утру.

Рушить то дерево пытались, да ничего не выходило: ни топор, ни пила не брали. Топором тяпнут, ровно о камень, — искра густо сыплется, лезвие крошится. Так и отступились. Думают: пропади ты пропадом! Вот какое дерево стояло!

Не сама та береза заскрипела, не сама оборотнем выросла, а человека из ближнего села — кажется, из Дунилова — в ту березу обратили.

Верстах в двух от парского тракта, в стороне, на горе, то село торговое раскинулось. Землю там мало пахали, промышляли кто чем. Хозяйничали больше там давальцы 6— эти в ивановских конторах подряды брали, ткачей маяли.

В том селе и жили два мужика. Одного Герасимом звали, другого Петром. Избы их одним гнездом стояли — крыльцо в крыльцо. У обоих — по два ткацких стана в избе.

Герасим был роста небольшого, борода реденькая, на ногу припадал, но сноровист, работящ.

А Петр — мужичище, что твой медведь, в дверь едва входил; борода кольцами, уши круглые.

У Петра в чулане стоял сундук, под тряпьем упрятан. В сундуке, соседи сказывали, было изрядно отложено. Но вот откуда он излишков накопил? Разное про него говорили: мол, перекуп держит. Односельцы, кто победнее, напрядут, наткут, а он тут как тут, готовенькое у них скупит и вместе со своим товаром — на базар. С кого копейку, с кого грош зажилит — вот и накопил так-то. Но не признавался, сердился, когда про сундук напоминали ему. Да разве такого по-доброму заставишь правду принять? И к делу-то был не особо прилежен, за тонкостью в работе не гнался. Только бы побольше ухватить да подороже сбыть. И во всей семье у них — ни ладу, ни складу.

А Герасим своей жизнью чист, как ясный месяц, у всего мира на виду. Что в нем, что на нем — все видят, все знают. Никакой утайки-хитрости. А рукоделец был первой статьи. Да и вся-то семья у Герасима такая же — хоть жену возьми, хоть сыновей, дочерей… Как, бывало, сядут прясть — береги, лень, глаз, а то веретеном выколют. Прядево — хоть напоказ вези. Соткут — и того лучше. Но вот достаток не возлюбил их избу. Что ни прядут, что ни ткут — все у них нехватки, недостатки. Подати больно замучили… А уж работают-то, будь уверен, побольше Петра…

Раз пот Герасим с Петром на торжок в Парское миткали повезли. Приехали, на постоялом дворе пару чая заказали. Базарить начали с утра пораньше. К вечеру опорожнили короба. Перед дорогой зашли в трактир, штоф купили. Позахмелели с выручки. Было ехать собрались, Петр — за пазуху:

— Ба, а где деньги?

Может, обронил, а может, вытащили.

Герасим, глядя на Петра, тоже за кошелек: кошелька в кармане как не бывало. Обоих обчистили. Петр заметался по трактиру, а Герасим говорит:

— Теперь хоть на стенку лезь, деньги не воротишь. Знать, тому быть. Давай купим на дорогу еще по шкалику.

Петр отвечает:

— Не мешало бы… А на что брать? В долг не поверят.

— Давай опояски заложим, — советует Герасим.

— Нет, я свою опояску не заложу: дорого плачена — жалко, — отвечает Петр.

— Ну, так я свою заложу… Хоть моя тоже не больно плоха, ну да ладно.

Дал им за опояску трактирщик еще по шкалику. Это сверх сыти, с горя, на путь-дорогу. Добавили путники — и вовсе повеселели; про кражу забыли — едут, распевают:

Стемнело. За полночь как раз в березняк въехали. На дороге ни спереди, ни сзади — ни души. Только их две тележки на тракте скрипят, курлычут, словно журавли по осени. А луна над лесом полная, как пряжи клубье. В лесу тихо. Ровно и лес и земля умерли. Лишь под кустами холодные огоньки иссиня-белые светятся — светлячки, стало быть. А березы от земли доверху ровно миткалем обвиты, белые-белые…

— Что бабам своим дома скажем? Больно выручка-то у нас нынче велика! — с горькой улыбкой говорит Герасим Петру.

Свою-то лошадь впереди пустил, сам сел к Петру на дроги.

— Лучше и не бай! Не знаю, как в избу показаться. Моя ведьма узнает — глаза выцарапает, — на характер жены жалуется Петр.

Едут да на березы любуются. Березы ровные, высокие, как снежные. Герасим и говорит:

— Прямо миткалевые березы!

— Да, хороши… Вот бы нам залечить свою проруху — смотать бы хоть с одной…

— Неплохо бы.

Только поговорили — передняя телега зацепилась за пенек — хруп! — ось сломалась, колесо под куст покатилось.

— Вот и ловко! — кричит Герасим. — Ни лисы, ни рыбы. И товары прогулял и телегу поломал.

Слез. Остановил лошадь. Что делать? На трех колесах не поедешь. А ехать не близко: половины дороги не проехали. К счастью, топор пригодился. Свернули лошадей на поляну, привязали к березе; сами пошли кол искать — взамен колеса под заднюю ось поставить. С краю у дороги подходящего дерева не видно — то кустарник мелкий, то березы в обхват. От куста к кусту — и далеконько подались. Боятся, кто бы лошадей не угнал, пока они с колом путаются. Нашли наконец, вырубили. Только стали из чащи выходить — глядь-поглядь, место перед ними белым-пребело, выше куста белый сугроб лежит. Что за диковинка? Обомлели мужики. Видят: выходит дедушка седенький, бородка небольшая, в лаптях, в белой рубахе, в белых штанах, зеленой опояской подпоясан, на голове лыковое колечко, чтобы волосы работать не мешали.

Выходит этот дед и на ту гору белую кусок миткаля кладет.

— Дедушка, что ты делаешь? — спрашивают враз Герасим с Петром.

А дед поклонился им в пояс, утерся рукавом, сел на пенек да и говорит:

— Товар белю. Миткальщик, стало быть.

— Вон оно что! Ишь ты… А много у тебя миткалю? — опять выспрашивают.

— Да на мой век хватит.

— А много у тебя станков?

— Сколько в лесу берез, столько и станков.

Герасим с Петром переглянулись. Видят, дед себе на уме, не лыком шит.

— Чей ты сам будешь?

— Отцов да материн.

— В каком месте живешь?

— Доподлинно не скажу, а чуток намекну: там, где люди, там и я. Зовут меня Березовый хозяин… А вы что, ребята, гляжу на вас, пригорюнились? Водкой от обоих попахивает, а весельем — чуть.

Они ему про свое горе и скажи. Герасим — тот не больно убивается:

— Ладно, только бы доехать, а там еще натку, были бы руки.

Петр за другую вожжу тянет:

— Баба со свету сживет. Не знаю, чем обороняться. — И просит он Березового хозяина: — Дедушка, а дедушка, не выручишь ли ты нас из прорухи? Вон у тебя сколько добра, а уж мы тебе после соответствуем всей нашей душой.

Березовый хозяин подумал, подумал, прищурился, пригляделся к Петру и советует ему:

— Ты, коли нужда будет, делами соответствуй, а душу свою побереги — понадобится. Душа-то у человека одна — и надо ее употребить на то дело, которое не меньше души стоит. А я, раз у вас ухабина такая, и за спасибо помогу. Вижу, мужики вы, кажись, степенные, в деле моем не напортите, — открою я вам тайну, только об этом ни матери, ни отцу не рассказывайте. Полотен у меня горы. А на торжки таскаться мне заказано. Кем заказано, лучше не пытайте: не поведаю. Так вот, даю я вам тканья по тележке. Свой промах и загладите. Ба-бы вас журить не станут. А на другом Торжке к вашему миткалю подступу не будет. Только, чур! — на чужие руки шибко-то не полагайтесь, а сами старайтесь, работайте. И еще вам говорю: и впредь по ночам я на своем посту, на этом месте, орудую. Вы на торжок-то норовите ночью ехать, по луне. К вашему товару я добавлять стану. Мзды с вас никакой не возьму. Но, если кто из вас самый смертным грех на земле сотворит, от такого отворочусь. И все блага ему слезами отплатятся.