Не напрасно возвещали гудки: услышали их голос и в Средней Азии, той дорогой сердцу ткачей солнечной стороне, где на просторных полях растет, зреет белое золото — хлопок. Стали дехкане 48-хлопкоробы думать: пора, мол, и нам, по примеру русских братьев, стряхнуть со своих плеч вековых притеснителей, тунеядцев, захребетников всяческих, — разных манапов 49.

Но эти кровососы мирские пока что крепко держали железную узду кабалы в своих руках и по доброй воле сползать с чужой спины не собирались.

Думали хлопкоробы: вот пришли бы к нам на подмогу русские братья, вместе мы свалили бы в яму всех тех, кто пророчит гибель беднякам.

Заветные горячие думы и мысли обездоленных хлопкоробов всех лучше знали партия коммунистов, товарищ Ленин. Послали они на помощь беднякам большую силу. Повел товарищ Фрунзе в поход славных советских воинов.

По зиме восемнадцатого года уезжал с Михаилом Васильевичем Фрунзе вооруженный отряд ткачей, не мал, не велик — тысячи в две штыков. Отправлялись ивановские ткачи не пир пировать — ехали они, верные зову партии, вызволять из страшной кабалы-неволи своих братьев — тружеников-хлопкоробов.

Посчастливилось ткачу Артемию Агапову быть за взводного в том рабочем отряде. Артемий не любил тужить, не пугался беды, не отступал перед трудностью, за правое дело всегда готов хоть в огонь, хоть в воду. А быть в отряде Фрунзе, да еще за взводного, — это немалая честь. Плотный мужичок Артемий. Ростом не особо высок, зато широко взял в плечах.

Прямо с фабрики прибежал Артемий к себе домой запыхавшись. До поезда каких-нибудь два часа осталось. Наспех собирает в холщовый мешочек дорожный приклад, солдатское походное добро, без которого бывалый солдат не солдат, — пару белья, кружку, ложку да сухарей немножко.

Жена подает ему на дорогу белый клубок — и нитка солдату нужна, там за тобой не много швей приставлено: случится пуговку пришить, да мало ли что… Около отца вертится дочурка, черноглазая Валя, годов шести, не больше, а лицо у нее — ну точь-в-точь отцовский портрет. Ласков был с ней отец, вот она и льнула к родителю.

— Тятя, куда ты собираешься?

— Во путь, во поход, во дороженьку, доченька!

— А клубок тоже во дороженьку?

— Тоже, доченька! Клубок-то, он покатится, а я за ним пойду, — вот и поведет он меня, будет мне все, что надо, указывать.

— Чего же он будет указывать?

— Будет он мне указывать, как ближе пройти, чтобы скорее найти вот такую же, как ты, невеличку-стрекозу, лиходеями обиженную. Девочка та горько плачет, ждет — кто же придет и выручит ее? Если я не пойду туда, то она может погибнуть. От нее есть у меня слезная просьба. В клубок завернута. Грамотка такая, а на ней все обиды той девочки обозначены.

Дочурка, больно любопытная, так и виснет на руках у отца, мешает ему сумку собирать.

— А ты мне скажешь, кто обидел ее?

— Скажу, доченька, обязательно скажу, даже и письмо ее покажу, только ты сначала отпусти меня.

Жена отвернулась. Глаза утирает. Мешок собран. Поднял Артемий Валю до потолка, поцеловал в шелковую челочку:

— Ну, дочка, расти большая, маму слушайся! Я скоро…

Шапку с гвоздя, мешок за плечи; на щеке слеза, смахнул ее за дверью варежкой, — на вокзал, там отряд ждет.

Валентинка четыре года отца со дня на день поджидала, в третий класс пошла, а белый клубок обратно не катится и отца не ведет за собой.

Вот раз морозным зимним вечером вбегает домой Валентинка с книжками. А на столе солдатская сумка; отец умывается за переборкой. Вот радость! Наконец-то! Целовал ее отец и в глаза и в щеки, обнимал, на руках подымал; как она учится, спрашивал. Пока отец закуривал, Валентинка заглянула в солдатскую сумку. Не велики подарки от солдата, но дороже всех подарков… Увидела она в сумке белый клубок-поводырь.

— Папаня, я его размотаю!

— Зачем?

— А ты забыл? Где письмо от той девочки? Ты ее нашел?

— Конечно. Если бы не нашел, то и сейчас бы искал.

Валя распустила клубок — только он теперь стал поменьше, — в клубке действительно замотана грамотка.

В тот вечер к старому серебряному фабричному мотку прибавилась еще одна новая прядь; принес ее на спою сторону из далекого солнечного края ткач Артемий Агапов.

После чая отец отдыхал на диване, трубочкой дымил, а Валя сидела рядом и все слушала, куда ее отец ходил, кого выручил.

— …Далеко отсюда, в широкой зеленой Ферганской долине, стоит город Ош. Пойдешь за белым клубком — хоть и не в день, не в два, но дойдешь. Тамошние старики сказывают, будто это самый древний город на земле.

Неподалеку от того старого Оша, у быстрого горного ручья, есть кишлак, поселенье такое. Маленькие домишки, а крыши на них плоские, хоть шар гоняй по ним. На улицах — теснота. Дом к дому прицеплен, словно боятся домики отойти один от другого. Ну, так уж там повелось. Около маленького домика — а правду сказать, такой дом не краше шалаша — есть и маленький дворик.

Идешь по двору, как в саду. Со всех сторон обступили двор деревья. Да деревья-то какие славные! Тутовые деревья… Еще шелковицами их зовут — одаривают они людей шелковыми рубашками. Конечно, и на тутовом дереве сама не вырастет шелковая рубашка, сама не упадет тебе в руки.

В дом войдешь — не возрадуешься. Темно и тесно в нем, так же как в старой лачуге ивановского ткача в дедовские времена: ни света, ни воздуха.

Катился, катился мой белый клубок, у забора под тутовым деревом остановился, дальше не хочет катиться. Наказывает мне: «Слышу — стан стучит, слышу — челнок гремит: где-то здесь добрая мастерица ткет. Что она ни наткет, все у нее жадный хозяин себе берет. В горе она живет, нас давно поджидает».

Вот и гляжу я по сторонам: что здесь за народ, что за жизнь?

На горе, поодаль от маленьких жилищ, будто брезгует встать с ними в ряд, в большом саду раскинулся на полверсты байский двор 50. Стены дома белым-белы, цветами расписаны; не только в саду, но и на крыше цветы. В этом доме и свету и воздуху много.

А против богатого дома, за ручьем, притулилась к самой горе кибитка киргиза-бедняка Тиракула.

Жена его, труженица Сурахан, и он сам всю жизнь тем и занимались, что выводили шелковичных червей, мотали шелк, продавали его баю.

Кривенькая дорожка до богатого дома не дождем была полита, а слезами бедняков.

Сколько червей-шелкопрядов за свою жизнь отогрела под пазухой старательная Сурахан — и не сосчитать! Рассыпать бы их всех по небу — неба бы не хватило. Сколько шелку она намотала! Кажется, всем бы людям на земле по шелковому платью досталось и самой бы осталось. Но у Сурахан и лоскуточка шелкового не было в деревянном сундучке. Ходила она под стать нищей.

Жил в том кишлаке, неподалеку от кибитки Тиракула, московский рабочий Иван Петрович. Царский суд при закрытых дверях судил его. Иван Петрович и на суде правду резал, не боялся, — за это и в ссылку попал.

Иван Петрович смел да умен; в слове нетороплив, без надобности не смешлив; по виду рабочий, по рассудку — учитель; ростом не высок, но плотно сбитый.

Как только этот поднадзорный человек здесь появился, богатеи всполошились. Не любо им: к беднякам в юрты и кибитки зачем-то изредка заходит поселенец. А потом и сами бедняки стали все чаще навещать русского ссыльного. Даже покорный Тиракул отважился разок украдкой заглянуть к нему. Да с того разу и повел знакомство с московским кузнецом.

Соберутся, потолкуют по душам, а то и песню споют. Здешнему языку научился Иван Петрович от Тиракула и его соседей. То московец рассказывает, как русские рабочие и крестьяне живут, то спрашивает. Все ему знать любо: сколько Тиракул и его жена Сурахан получают у бая. Почему у бая лошадей и баранов несметные табуны, а у Тиракула всего-навсего вислоухий осел, хромой козел да тощий баран. Почему у бая не юрта, а дворец, а у Тиракула жилище не лучше шалаша. Почему у бая на плечах шелка да золотое тканье, а у Тиракула и его жены на одежде одни заплаты — не одежда, а рубище.