— Как мои-то сапожки? — спрашивает Арсений.

Глянул на него лукаво из-под густых бровей Антон, еле заметно улыбнулся:

— Загляни завтра вечерком — может, сделаю, а послезавтра наверняка будут готовы.

Арсений просит сапожника: мол, сказал бы что.

Антон дратву сучит, сказку заводит:

— Вот, два сапога пара, шли дорогой сапог кожаный да лапоть лыковый. А навстречу им сафьяновый сапожок, царский, на золотом каблуке, серебряными гвоздями подколочен, по малиновому голенищу золотая строчка выбрана. Идет сафьяновый сапог, нос кверху, кожаному сапогу и лаптю не кланяется. И те прошли, ему не поклонились. Догнал их золотой каблук и давай бить-колотить ни за что ни про что. Лапоть с кожаным сапогом растерялись, бросились бежать. Догнал их сафьяновый сапог и заставил ему служить, день и ночь работать на него. Ни харчей хороших им нет, ни отдыха. Долго так они маялись — может, тысячу лет. Потом надоела им такая жизнь, и стали они всяк по себе думать, как им от золотого каблука избавиться.

Сунулся было лапоть один против царского сапога. Побился, побился, ничего не сделал один-то: одолел его царский сапог, опять спину гнуть заставил.

Пошел кожаный сапог против золотого каблука, и тот один на один золотого каблука не одолел. Обозлился царский сапог, совсем в бараний рог норовит согнуть лапоть и кожаный сапог.

Вот раз сапог и говорит лаптю: «Лапоть, а лапоть, а давай-ка сообща попробуем, не выйдет ли у нас что?» — «Сообща-то, пожалуй, получится, — отвечает лапоть, — ты спереди, я сзади — справимся двое с одним».

Вот раз напал золотой каблук на кожаный сапог; кожаный сапог его спереди хлещет, лапоть сзади дубиной поддает, и вышло у них дело — свернули голову золотому каблуку, и стали они жить да поживать. Один в деревню к себе отправился, другой в город пошел…

Мужик в рыжем кафтане после сказки поставил свой лапоть рядом с Арсеньевым сапогом и говорит:

— А что, Антон: кабы все-то вместе, взяться, мы бы, пожалуй, не только до золотого каблука достали, а и повыше. Правда ли, казак, я говорю, а?

У Арсения глаза так радостью и сияют, и Антон доволен, чуть-чуть улыбается, по бровям кустистым заметно, а сам ни на кого не глядит, будто это и не его дело, своей работой занимается.

Казак ни да ни нет мужику не сказал. Он и не знает, как лучше взяться — всем сообща или порознь.

— Как тебя, служивый, угораздило казенный каблук оторвать? За стремя, что ли, задел? — сапожник спрашивает, а сам знает, на какой работе днем казаки были: слышал, как рабочие у ворот на сходку сошлись, а на них казаков и выслали.

Пантелей стал на свою службу жаловаться. Не по сердцу ему такая служба: заставляют за таким же человеком, как и сам казак, с плетью гоняться. Антон его перебил:

— Тебе не по душе, а другим-то любо.

— Да полно, и другие, как я, думают, да сказать нельзя, о чем думаешь.

Стал Пантелей рассказывать, как он каблук оторвал. Подъехали к фабрике, у ворот сходка; кто-то в середине стоит на бочке, говорит, а его все слушают. Как завидели казаков, плотнее к воротам сдвинулись, а ротмистр, господин Выбей-Зуб, приказывает во что бы то ни стало заводилу схватить. Спешились казаки, в толпу бросились, а народ грудью оратора заслонил. Казаки нагайками засвистели, на лошадях в гущу врезались. А народ расступился чуть, приоткрыли ворота, шмыгнул в них оратор, снова ворота изнутри закрыли. На фабричный двор никак не попадешь. Выбей-Зуб скомандовал:

— Через забор! Схватить его во дворе!

Бросилось казаков десять на забор, в их числе и Пантелей, а его кто-то снизу железной тростью ударил по каблуку, и слетел каблук. Пока через колючую проволоку карабкались, оратор как сквозь землю провалился; всю фабрику обшарили — так и не схватили. Сам бы не скрылся, кабы заступиться со стороны за него некому было. Сходка в сумерках собралась: какой с лица оратор, Пантелей и не заприметил.

Антон слушал казака, а сам все сапог его в руках вертел, все приноравливался, с какой стороны лучше к каблуку приладиться. А Пантелей, как перед отцом родным, перед сапожником всю душу выложил. Поведал, что казаки ругаются, когда их Выбей-Зуб посылает плетками стегать рабочих, но хочется Пантелею поймать зачинщика, отдать властям, и тогда спокойно на фабриках будет. Не было этого зачинщика в городе — и никаких сходок у ворот не собирали, и казаки в Шуе не нужны были, а как он появился — взмутил всех.

Арсений послушивает как ни в чем не бывало, на широкоплечего казака поглядывает.

Не согласился Антон с казаком:

— Неправду ты говоришь, не напрасно вас «злой ротой» обозначили. Горячи вы, не разбористы: и направо и налево плеткой машете, и старого и малого хлещете, жёнкам — и тем достается.

Это верно: по заказу шуйских хозяев из Владимира самую злую роту прислали. Так шуйский голова требовал.

Ну и, нужно сказать, в губернии эту просьбу уважили. Как заявился Выбей-Зуб со своей сотней, все вверх дном подмял: воробью перелететь через улицу не давал, курице из подворотни нельзя было высунуться. Прогонят по улице, словно демоны, только шашки на солнце поблескивают. Все урочища, все поймы, все болота и ближние леса за день объездят. По дорогам никому проходу нет. Пока от села до села идешь, раз пять на казачьи разъезды напорешься, и каждый раз остановят: кто, откудова, куда идешь? Паспорт покажи. Ответом не потрафишь — и плеткой угостят, а не хошь, и к лошадиному хвосту Выбей-Зуб привяжет, волоком до управы поволочет.

Да недолго так-то лютовали. День ото дня мягче и мягче стали — знать, воздух на них повлиял. Не с первой сотней так случалось. Приедут усмирять, зубами скрипят, а кончится тем, что хоть самих усмирителей приезжай усмирять.

Если казарма от фабрики через улицу, через полгода казак не обидит курицу.

Не успел Антон досказать, еще четыре казака забрели к сапожнику. Подбирает Антон каблук и будто сам с собой рассуждает, сапог Пантелеев с другим сапогом, что рабочим принес, рядом поставил:

— Вот всё я говорю: два сапога пара, а бывает — два сапога, а пары нет.

— А как это так? — Пантелей спрашивает.

— Не знаю как, а и так бывает, — отвечает сапожник, каблук прилаживая. — Эх, сапог, сапог, исходить тебе много дорог! Ходить — ходи, да вперед гляди. Не ступай туда, где живет беда: ступишь, друг, — потеряешь не только каблук. Не лазай через забор — ты не вор. Твое дело — страну стеречь, твое дело — народ беречь.

Казаки глядят, как Антон сапог подколачивает, сидят по лавкам, слушают.

— Вот, ребята, за синими морями, за широкими долами жил-был казак, и было у него три сына. Старший — умница, средний — и так и сяк, а про младшего и этого не скажешь: непутевый удался, зряшный. Стал провожать отец своих сыновей на царску службу и наказывает им: «Правде служите, с кривды голову рубите, через белый поясок перескакивайте, через черный — тоже, а красный поясок переступить и не помыслите».

Служат казаки царю год, служат два; на третий год, откуда солнце всходит — с той стороны, зашли на нашу землю чужие люди да целый край и заняли, белой лентой огородились. Послал царь казаков сбросить непрошеных гостей в море. Скачут казаки неделю, скачут месяц; видят ленту белую; перемахнули они через ту ленту и пошли супостатов рубить, в большие кучи класть. Всех перерубили.

Опять казаки царю служат.

На шестой год, где солнце заходит — с той стороны, пришли неприятели, большой угол у нас откроили, черной лентой отгородились.

Послал царь казаков пошугать незваных гостей. Скачут казаки, видят — черная лента перед ними на колышках развешана. Перемахнули они через ленту и пошли охаживать неприятелей. Как снопы на полосе, всех наземь поклали, угол очистили, к царю вернулись. Опять служат. Народ им за это спасибо говорит: как же, казаки свою землю в обиду никому не дают!

На девятый год услышал царь: в одном городе — таком же, скажем к примеру, как Шуя, — собрались ткачи у фабрики, никому не мешают, про свою жизнь говорят да песни распевают: