В большие двери школы проскочил в конце концов и последний из последних. Дед Тимофте сердито взглянул на него, даже глухо кашлянул несколько раз, но это скорее для того, чтобы тот посмотрел на себя, так как у него был такой вид, что хоть караул кричи. Однако несколькими движениями сорванец смел все до единого следы своего загадочного и бесшабашного подъема и спуска по дереву. Рубашка заправлена в штаны, ворот разглажен, носки подтянуты, штаны отряхнуты — и все это за несколько секунд. Даже больше — он еще успел хитровато подмигнуть деду Тимофте, потом засунул руки в карманы и глянул, насвистывая, на разорванные штаны Трясогузки.

Но Трясогузка не слышал его и не видел. Он только спрашивал, еще не зная, что к нему прилипло прозвище, данное Тиком:

— Кто же это к черту меня скинул?

Но в ответ прозвучал только хохот взъерошенного сорванца, который бегом поднимался на второй этаж.

Дед Тимофте повесил колокольчик на место в уголке в коридоре, но не сразу пошел посмотреть, что делается на дворе и в саду, как это всегда делал. Он постоял немного в коридоре, почистил и набил трубку, следя за дверью канцелярии. Ему надо было перекинуться несколькими словами с учителем географии и природоведения, классным руководителем восьмого класса. Он хорошо его знал еще с того времени, как тот юношей с белокурым непокорным чубом, уверенный и быстрый в движениях, с веселым открытым взглядом впервые поднялся по ступеням лицея, чтобы начать здесь преподавание своего предмета. Дед Тимофте был тогда первым проводником нового учителя в школьных лабиринтах. Юноша оказался пытливым, он не пропускал для этого ни одной возможности: взбирался на гряды, заглядывал во все ямы и рвы, интересовался каждым деревом; в нем чувствовалась жажда знать все, познакомиться со всем на своей новой родине — так он называл школу и ее владения.

— Эта школа — настоящая родина, родина, в которой нельзя чувствовать себя плохо…

— Это уж как сказать, — попробовал возразить ему сторож. — Может, вам захочется уйти отсюда… Не знаю уж, кто мне говорил: странствовать — это очень красиво…

Молодой учитель ответил не сразу. Он помолчал немного, и это молчание свидетельствовало о его твердом решении. Когда он повернулся лицом к сторожу, глаза его как-то удивительно блестели, в них скрывалась, наверное, боль глубокой разлуки с чем-то.

— Так… — сказал он. — Я пущу здесь корни или брошу якорь, не знаю, как лучше сказать. Но не уеду отсюда. Поскольку вы так искренне поздравили меня с прибытием, то я вам скажу, что чувствую сейчас… Я хочу быть наставником учеников с пытливыми глазами, я научу их любить страну, мир и жизнь… Вот и все, что мне надо…

Но учитель, который теперь вышел из двери канцелярии, этот чахлый человечек, немного сгорбленный, лысый, на голове лишь два пучка волос, словно два белых рожка вытянулись у него на висках, сухое, словно пергаментная маска, лицо было в густых морщинах, был тот же самый мужчина, который не повернулся спиной к жизни, а встретил её грудью. Движения его были медлительны, старость подкашивала ноги, он уже не шутил так, как когда-то; случалось и то, что какой-либо бессердечный ученик старался досадить ему на уроке. Однако во всем городе не было другого человека, которого бы так уважали. Ни одного другого учителя не любили сильнее и не слушали так, как его, в течение почти четырех десятков лет учительства, ни один другой педагог не имел большего признания со стороны своих бывших учеников и выпускников школы. А все потому, что все эти сорок лет он оставался верен юношеской клятве, данной одним осенним днем.

Дед Тимофте медленно пошел следом за учителем. Он побоялся, что не догонит его. Знал, что прежде чем зайти в класс, он остановится перед дверью и постоит неподвижно, задумавшись на какое-то время. Все знали про эту его привычку, но никто не осмеливался спросить, о чем он думает тогда. Даже дед Тимофте, который многократно заставал его в такой позе.

Учитель остановился перед дверью. Он закрыл глаза и вмиг увидел перед собою класс — спокойный, притихший, каждый ученик на своем месте. Он проверит их всех по журналу, еще раз окинет взглядом, улыбнется кое-кому… Но неожиданно все лица растворятся во тьме, останется одно-единственное: лицо испуганного ученика, неуверенного в себе, который шарит взглядом вокруг себя, словно ищет помощи. Учитель раскрывает глаза и мысленно кивает головой. Может, что-то произошло с этим учеником? Может, он напугал его или совершил что-то плохое, поставив незаслуженно плохую оценку, или это просто беспомощный, слабый ученик?

Когда он, взявшись за ручку двери, услышал голос деда Тимофте, то уже с первого звука понял, чего хочет старик.

— Говорите откровенно, дед Тимофте. Хотите просить за кого-то…

— И как вы догадались! — притворился очень пораженным старик. — Только вы!.. Только вы можете так догадываться!

— Оставьте, не надо, — успокоил его учитель. — Если вы стоите за справедливость, то это все одно означает, что вы хотите помочь кому-то…

— Конечно! — согласился радостно старик. — Речь про одного ученика из вашего класса. Вы не подумайте, что он жаловался мне. Я ощутил все сам. Вы не очень ему симпатизируете, или сказать так, вы не смотрите на него добрыми глазами. Очевидно, у вас с ним случилось какое-то недоразумение… Но я вам скажу: он учит целый день, бедняга… а я, насколько его знаю, готов поклясться, что из него будет толк…

— Вы, наверное, имеете в виду Теодора, — сказал учитель, все еще держа ручку двери.

Дед Тимофте на миг онемел. Он хотел было сказать, что речь идет не о Теодоре, но не успел, так как учитель, еще раз взглянув на часы, пошел к классу. Затем старик, чуточку сердитый, несколько раз махнув трубкой, в конце концов пришел в себя:

— Но все это так, бесспорно, так! — сказал он, словно учитель и до сих пор стоял перед ним. — Только вы думаете о Теодоре, а я — про Урсу. И все одно — пусть ему добром будет…

И только теперь, учитывая, что учитель уже зашел в класс, дед Тимофте отворил дверь и сказал весело с порога именно в тот момент, когда учитель становился за кафедру:

— О нем я думаю, учитель, вот только забыл его настоящую фамилию… — И быстро затворил дверь, озадачив весь класс.

Учитель улыбнулся вслед деду Тимофте, сделал это на свой манер, подперев подбородок кулаками и пошатывая головой. Отрывистый, едва слышный посвист сопровождал его движение. Но так длилось недолго. Легким движением учитель отодвинул журнал, вышел из-за кафедры и, прохаживаясь перед партами, обратился кротко к ученикам:

— Сегодня мы отправимся в мир, о котором вы знаете очень мало, мир скрытый, темный, загадочный, он, кажется, уже давно интересует кое-кого из вас… Так… Попробуем проникнуть на определенное время в мир пещер…

Виктор посмотрел вокруг. Все черешары раскрыли тетради. Все превратились в зрение и слух. Потом посмотрели на учителя, тот встретил их взгляды улыбкой — родительской, теплой, почти нежной.

Странствие понесло слушателей в фантастический мир — обольстительный, полный невиданного. Исполинские залы, словно настоящие дворцы, чудесно украшенные узорами из льда и известняка, с мраморными атоллами или хрустальными гирляндами, переходят в другие залы, похожие на лунный пейзаж, потом разбегаются в бесчисленные ниши и коридоры, которые упираются в мрак и загадочность. И там же время голубые ленты подземных речек, глубоких и холодных чистых озер с неровными берегами, кое-где пробиваются к свету трещины, иногда случаются опасные обвалы, шумные водопады, и снова — залы и лабиринты, постоянная водная нить Ариадны. И все, исключительно все подземные чудеса открывали свои тайны. Описания иногда пересыпались понятиями, законами и точными формулами, которые были для учеников словно целебные лекарства. Карандаши давно замерли в руках. Последние слова давно сказаны, но только что нарисованные картины мелькали в головах ребят, словно отголоски в пещерах.

В тишине, которая настала после сказанного, между черешарами начали летать записки, но ни одна из них не была написана обычной азбукой — черешары общались между собою азбукой Морзе. Только что сам Виктор взялся за ручку, как перед ним оказалась записка Лучии с пометкой: «д. д. — быстро». Он мгновенно прочитал ее: «Внимание! За тобой Сергей списывает все, что пишешь ты. Но ты не переживай, он лишь только начал. Еще раз: внимание! Лучия».