Но надо сказать с самого начала, что первым из первейших любимцев деда Тимофте был один сорванец из пятого, шалопай, которому не было равных во всей школе, а может даже и за всю историю школы, но ему старик ни разу не показывал своего отношения. Даже больше — он ругал его за все затеи и шалости, никогда его не жалел даже ради шутки, как это он делал с другими учениками, которых отмечал. И если бы за пятьдесят лет службы деда Тимофте у него не случалось ничего подобного, в частности, если бы тридцать пять лет тому назад сердце его не останавливалось каждую минуту из-за одного сорванца — шалопая, который на каждом шагу выкидывал какие-то коленца и каждой фразой старался подколоть, а сейчас он — один из самых знаменитых людей в стране, то более чем вероятно, что хитрый вихрастый белокурый сорванец оказался бы в группе «невыносимых». Но поскольку старик имел ясную память о минувших событиях и умел безошибочно предугадывать события, то он сознательно подчинился веселому и воинствующему характеру Тика и зачислил его к своим любимцам. То есть он предвидел для него большое будущее.

Однако Тик не знал этого и каждый раз, идя мимо деда Тимофте, если не свистел во все пальцы, то тянул за собою огромного пса на толстой цепи и спрашивал именно тогда, когда проходил рядом с каморкой старого сторожа:

— Ну-ка, Малыш, покажи хвостом, который час?..

Младшие ученики смеялись до упаду, дед Тимофте хмурился и сурово грозил пальцем, а Тик недоуменно, изо всех сил старался узнать, почему это всем так весело. И парень так привык к этой невиновной затее, что даже добавлял имя Малыш к Цомби, к имени своего верного пса, которого хотел сделать знаменитым. Он мучился, как черт, стараясь научить его определять время по солнцу. Но поскольку новое имя — это просто прибавление, которому светило преждевременное забвение, сорванец решил называть пса Малышом тогда, когда его надо было ругать, а Цомби — когда хвалить. Тик много репетировал, пока научился механически произносить вот такие фразы:

— Пошлая шавка, ничтожество, проклятый Малыш, куда ты затянул мой ботинок? Ну-ка, марш в будку, Малявка! Марш!

— Браво, Цомби! Браво! В следующий раз оборви ему всю шерсть, только хвост оставь…

Наперекор этой видимости, Тик сблизился с дедом Тимофте, даже больше — в глубине души он очень любил его. Парень пародировал его, имитировал его голос и кашель, постоянно свистел в пальцы, но кто, как не он, в определенный день каждую неделю незаметно приносил в будку сторожу апельсин, хорошенько завернутый в красную шелковистую бумагу? По счастливой случайности сорванец узнал, что старый сторож больше всего в мире любит апельсины и решил из шкуры вылезти, а всегда иметь при себе этот фрукт.

Итак, как видим, ни старик, ни малыш не решались выставлять напоказ любовь, какую каждый из них носил в души. Что было впервые в их жизни.

Мош Тимофте долго тряс звонок. Точнее, это был обычный колокольчик, который не звучал бы фальшиво даже в престольный праздник на расшатанной учениками, летучими мышами и собаками колокольне церкви святого Дмитрия, что стояла через дорогу от школы.

Для деда Тимофте звонить на перерыв — не просто обязанность или привычка, а настоящее наслаждение, и он для этого ни за что на свете не пользовался электрическими звонками, уже давно установленными в школе, их невыразительное однообразное жужжание не вызывало у старика никаких эмоций. Он лучше согласился бы пройти всеми коридорами лицея и звонить под дверью каждого класса, чем нажимать эту маленькую кнопку возле канцелярии, которая никогда не сможет передать волнения или песню, как это делал звонок в его руке. А были же еще и электрические часы, установленные точь-в-точь над той кнопкой, что очень бесило бы старика, если бы дед Тимофте принял этот новейший стиль подачи сигнала на перерыв. Ему казалось, что он попадет под контроль часов, он, под надзором которого вот уже пятьдесят лет безошибочно показывает время Великан на башне. Именно поэтому он даже не глянул на электрические часы, когда вторично начал трясти звонок.

Но если бы кто-то посмотрел на эти часы, то с удивлением увидел бы, что до перерыва остается еще почти пять минут. И поскольку это первый удлиненный перерыв в нынешнем году, то оригинальным языком деда Тимофте это означало, что до больших каникул остается несколько дней.

«Именно так!» — мысленно сам себе сказал старик, в третий и в последний раз начиная трясти колокольчик, переливчатый звон которого был словно усыпан нежными звуками.

После этого, повесив звонок на место, старик спустился длинными каменными ступенями, которые вели на школьный двор. На последней ступеньке он остановился, словно дежурный, возле бронзового льва и немного подождал. Встрепенулся на звук двери, которые отворились, глянул туда и проследил взглядом за фигурой, которая промелькнула на лестнице. Удовлетворенно улыбнувшись, дед Тимофте пошел назад и остановился возле канцелярии. Не ошибся он и на этот раз. Первый ученик, который выскочил на перерыв, был, ясное дело, Тик.

Так, так! Именно Тик первым пронзительным воплем оповестил, что начался перерыв. За несколько мгновений просторный двор, усаженный тополями и каштанами, с длинными рядами скамеек и отдельных лавочек, двор, на котором можно было бы проводить десятки футбольных матчей одновременно, сразу захватила шумная и разношерстная детвора. Ученики разбивались на группы, восстанавливали игры, прерванные предыдущим уроком, или начинали новые, по классам, по группам в несусветном оглушительном шуме, однако каждый здесь делал свое: лошадиные бега, прыжки, мяч, эквилибристика, бег наперегонки, вопли, смех, восклицания, аплодисменты, кривлянья, доверие тайн, футбол, похвальба, клятвы, бутерброды, украдкой брошенные взгляды, подтягивания и снова футбол. Но была здесь и территория только для старших учеников — те готовились к экзаменам или степенно прогуливались, заложив руки за спины, комментируя спортивный сезон или последние фильмы, и время от времени выказывали презрение к малышам, от чьего гама и воплей даже в ушах закладывало. А малыши тайком показывали им вслед языки, даже не думая о том, что через несколько лет они будут вести себя точь-в-точь так же; но сейчас-лишь бы досадить старшим, они снова заводили игрища и развлечения с таким шумом, который звучал, словно постоянная канонада на спокойной до сих пор территории в тени каштанов.

В одном из закоулков на скорую руку сымпровизировали футбольное поле, и все зрители подтянулись к воротам: здесь поочередно подвергали испытанию свое счастье футболисты из средних классов. За штанги ворот, как и всегда, сходили груды из одежды, картузов, камней и свитеров. Вратарь, ученик восьмого класса, не пропускал ни единого мяча. Даже когда Тик, единственный из малышей, которого не прогнали, так как он чужак (причины эти выяснятся позднее), метнулся стрелой к мячу, притворяясь, что изо всех сил ударит в левый угол, а на самом деле направил шут в правый, вратарь не растерялся и остановил мяч, говоря банальным спортивным языком, на самой линии ворот. Раздосадованный бедолага-нападающий показал вратарю большой язык и, конечно, разочарованный неудачей, подался в другую сторону. За ним потащилась, словно покоряясь какому-то давно заведенному порядку, целая ватага ребят.

— Ты видел, Тик, как сегодня стоит Сергей! Держу пари — ты сегодня ему не забьешь, чтобы я так жил!

Тик пренебрежительным взглядом окинул дерзкого малыша и решил немедленно поставить его на место:

— Я? Ему?!. Ха-ха!.. Я бы и тебя оставил голым, если бы согласился с тобой на пари, слышишь? И ты остался бы, словно скелет в анатомическом атласе. Я даже шкуру твою забрал бы… Если бы я не был сейчас учеником, то уже играл бы в национальной сборной…

— Та-а-ак! Я знаю… Ты хвастун. А я тебе говорю, что сегодня никто не сможет забить Сергею! Давай спорить!

— Твое счастье, что мне не нравятся бедняки, то есть обнищавшие люди… Иначе немедленно принял бы твое предложение.