Поэтому он даже и в мыслях не имел ответить отказом, когда ему позвонил секретарь Наместника Киево-Печерской Лавры, и пригласил на аудиенцию. Охрименко решительно отмел идею ехать в Киев на собственных «Жигулях» седьмой модели. Мало того, что такая поездка требовала целое море бензина, в Киеве с его ужасным движением и пробками Сергей Петрович был совершенно беспомощен.

В Лавре он не бывал давно, а уж на территорию, которую занимали монахи, и вовсе попал впервые в жизни. Приемная и кабинет Наместника его поразили. Не оставил равнодушным и сам этот человек, при одном лишь взгляде которого Сергею Петровичу неожиданно захотелось съежиться в кресле, а лучше стать невидимкой.

Разговор у них был недолгий. Наместник поинтересовался, не желает ли уважаемый профессор, о котором имеются одни лишь лестные отзывы, принять участие в небольшой экспедиции в Грецию, которая проводится за счет церкви. Выяснив, что эта поездка, кроме всего прочего, еще и будет оплачена, Охрименко, даже не уточнив сумму вознаграждения, немедленно согласился.

Как выяснилось чуть позже, в беседе с библиотекарем Лавры и еще одним человеком, представившимся как Николай Владимирович, который до боли напоминал Сергею Петровичу его бывшего куратора, занимавшего в свое время кабинет с видом на спину бронзового Феликса Эдмундовича, ему предстояло отыскать могилу или место захоронения некоего Бонифация де Монферрат.

Сергей Петрович в тот же день вернулся домой, заручился согласием двух самых надежных своих сотрудников и засел за первоисточники. Его аспиранты были людьми молодыми и прежде чем дать ответ потребовали уточнить сумму и порядок оплаты, так что, пока все не прояснилось, ему пришлось трижды перезванивать в Киев.

Неизвестно, какие рычаги задействовал Наместник, но старый ректор безропотно завизировал все письма, в течении дня подписал необходимые приказы, и даже словом не обмолвился относительно того, чтобы включить в состав группы кого-то из своих многочисленных родственников или протеже.

Двор огласили крики, источник которых у Дмитрия не вызывал ни малейших сомнений. Из-за угла появился побелевший от ярости Тенгиз в наряде для верховой езды. В правой руке он сжимал плеть, а левой волочил голосящего Ставроса, которого держал за многострадальное ухо.

— Ваша светлость! — лишь только увидев Дмитрия, возопил Ставрос, семеня за Тенгизом, и обеими руками хватаясь за его руку, чтобы тот его не оторвал — этот сарацин… ой, ой, больно! То есть, я хотел сказать, что ваш друг, господин Тенгиз, ведь получил от брата-казначея в Фивах изрядную сумму по векселю. И на мою скромную просьбу возвратить некоторые, выданные ему во временное пользование перины, одеяла и подушки… Ой, больно! Осторожно!.. А ведь нам гостей не на чем принимать, господин! Так вот, на мою вежливую просьбу о том, что нам нужны некоторые принадлежности из его комнаты, а то, чего недостает, он всегда может купить в моей… тьфу… то есть, в деревенской лавке, стал меня зверски избивать!

— Скромную просьбу! — взревел, словно раненый вепрь, Тенгиз, — я возвращаюсь с прогулки, где компанию мне любезно согласилась составить госпожа Мелиса, твоя соседка, Дмитрий, и что вижу? Двое слуг вовсю орудуют у меня в спальне, стягивая одеяла, и чуть не срывая гобелены со стен, а на пороге стоит вот этот сын греха и вместилище пороков, и вопит, чтобы они поторапливались, пока безбожный сарацин обратно не вернулся!

— Это я для порядку так говорил, господин Тенгиз, — визжал, не переставая, Ставрос, — чтобы страху на дворню нагнать. Без страху ведь порядку в хозяйстве не добьешься, а вы вон какой грозный воин!

При словах грубой и неприкрытой лести, Тенгиз приосанился, но ухо Ставроса не отпустил.

— Госпожа Мелиса устала с дороги, она пожелала навестить свою бывшую хозяйку, и отдохнуть. Я пообещал ей показать один редкий трактат Ридвана Кухистани, да продлится род этого высокоученого мужа, — Тенгиз яростно осмотрел окружающих в поисках сомневающихся, — а если бы мы вернулись хоть на час позже, то госпоже Мелисе пришлось бы вкушать божественные строки «Благонравного поучения» посреди голых стен!

— А кто вам этот самый трактат из Палермо, через тамошних евр… то есть купцов выписывал? — взвился Ставрос, — я, между прочим, и комиссионных за это себе не взял. Ну, почти что не взял… Да и эти ваши «Благонравные поучения» — срамота одна. Ни одну из поз, что там, на картинках, изображены, невозможно повторить, не будучи канатным плясуном… ааа… больно… пустите!

Пройдоха Ставрос всем своим несчастным видом изобразил сомнение, что досточтимого Ридвана обязательно необходимо вкушать на пуховых перинах, но благоразумно воздержался от дальнейших комментариев.

Дмитрий вырвал своего управляющего из рук разгоряченного мамелюка.

— Сколько можно тебя учить, скупердяй, — грозно, насколько это у него получалось, рявкнул Дмитрий, на самом деле с трудом удерживаясь от смеха — выходки Ставроса, отличались исключительным многообразием и полной непредсказуемостью, так что бороться с ними он давно не имел сил, — еще раз проявишь неучтивость к нашему гостю, и моему названному брату, не видать тебе следующего Рождества!

Поднаторевший в подобных стычках Ставрос, воспользовавшись моментом, словно растаял в воздухе. Мамелюк, помогая себе плетью, погнал к дому слуг, нагруженных подушками и одеялами, и отправил к Мелисе неведомого Ридвана. Дмитрий в сопровождении ле Бона и Хакенсборна выехал из замка в направлении Фив.

Когда перед ними вырос холм с герцогским замком, Хакенсборн наконец-то решился нарушить молчание.

— Не кажется ли вам, господин, — Дмитрий подозревал, что ответ на вопрос, который тот все же осмелился задать, волнует не только бургундца, но и остальных его приближенных, — что все три месяца, которые прошли после нашего возвращения с войны, шевалье де Ту оказывает баронессе Анне внимания гораздо больше, чем того требуют правила куртуазности?

— Мало того, — глядя прямо перед собой на дорогу, и не обращая внимания на ле Бона, который сразу же превратился в слух, ответил Дмитрий, — я располагаю сведениями, что князь Виллардуэн просил у нашего герцога для него руки Анны.

— Да уж, — включился в разговор ле Бон, — еще в тот день, когда он появился в замке, и поехал в месте с вами в Фивы, где баронесса надевала на вас лавровый венок, я видел, какими глазами он ее пожирает. Думаю, что шевалье не случайно стал посланником князя при дворе герцога Афинского.

— Де Ту сейчас любимец князя и первый его приближенный, — Дмитрий не хотел это обсуждать, но и держать своих вассалов-друзей в неведении считал неправильным, — после войны все подвиги приписаны ему. Он возглавил личную охрану князя, стал вассалом барона Каритены и получил фьеф, который ранее принадлежал покойному де Каррасу.

— Воистину, наш старик, за то, что спас Морею, получил по заслугам, — с неприкрытой злобой в голосе произнес Бургундец, — и месяца не прожил после того, как князь вернул своему беглому племяннику обещанный ему баннерет.

— Не нам решать, Хакенсборн, за нобилей, — ответил Дмитрий, — мы распоряжаемся только своей собственной жизнью, и вправе, разве что, не присягать тому, кого считаем недостойным господином.

— Вот уж истинно, сир. Но, отказавшись стать вассалом князя, и покинув его двор, вы нажили себе врага не по заслугам.

С этими словами они въехали в городские ворота. Стражники знали их в лицо и отдали честь алебардами. Дмитрий в ответ прикоснулся правой рукой к виску, словно поднимая забрало на отсутствующем шлеме, тем самым на военный манер, отвечая на приветствие. То же повторили за ним и сопровождающие воины.

Судя по суете горожан, в городе происходило нечто необыкновенное. «Уж не война ли опять?» — с тревогой подумал Дмитрий, но его мысли перебили торжественные трубы, которые зазвучали со стороны замка.

— Герольды приехали, господин! — обрадовано воскликнул ле Бон, — сейчас будет вызов на турнир.