— Вам нужно немедленно шить приданое, — убеждал я ее. — Такие девушки, как вы, долго не засиживаются в невестах.

— Ах, что вы! — отвечала она смущенно. — Я ненавижу мужчин.

— И когда у вас будет свой собственный ребенок, — говорил я, почти воркуя, — вы сошьете ему коротенькие штанишки с длинным разрезом. Наши машины лучшие в мире.

— Я хочу иметь пять детей, — призналась она, краснея. — Четырех мальчиков и одну девочку.

— Пять детей? Великолепно! — воскликнул я. — Наши машины шьют для детей обоего пола. Последняя наша медаль, полученная на Брюссельской выставке, весила четыре кило. Подумайте — четыре кило чистого золота!

Старая дева постепенно сдавалась. Я видел, как в ней пробуждалась жена, мать и любовница. Тогда я пустил в ход последнее средство и нарисовал картину, умилившую даже меня самого.

— Представьте себе, — говорил я вдохновенно. — Вообразите: зимний вечер… На дворе метель и непогода… А вы сидите у стола и шьете белье вашему мужу. Входит ваш супруг, и вы протягиваете ему только что сшитую рубашку. «О, неужели это мне?» — спрашивает он, зачарованный тонкостью и доброкачественностью работы. «Да, это тебе, Рудольф», — скромно отвечаете вы. И вот он приподымает вас с пола и целует в обе щеки…

— Я покупаю машину, — сказала она, покраснев еще больше.

Теперь мне предстояло позаботиться об утолении голода. Я вошел в прохладный зал деревенской гостиницы и сел у окна, затененного цветущими жасминами. Тощая оса в полосатом купальном костюме принимала солнечные ванны на подоконнике. Она блаженно шевелила усами. Все здесь располагало к отдыху и обеду. Но в тот момент, когда я поднес ко рту первую ложку супа, в зал вошел человек чрезвычайно высокого роста и, остановившись у стойки, выпил одну за другой четыре рюмки рому. Он повернулся ко мне лицом, и я вдруг узнал в нем Стивенса. Вне всякого сомнения — это был Джек Самюэль Стивенс, предсказатель судьбы, маг и профессор оккультных наук. В правом глазу у него блестел монокль, и потому одна из бровей была круто изогнута. Длинный черный сюртук висел на нем, как мантия. Но галстук был так ярок и пестр, что мог бы ввести в заблуждение пролетающую мимо бабочку. И вдруг он обратился ко мне, хотя наше знакомство было только заочным.

— Парлато италиано? — спросил неожиданно Стивенс. — Штиу руманешты? Шпрехен зи дейтш? Парле ву франсэ?

Он просыпал целый мешок лингвистики и выпрямился с гордым видом.

— Нон… найн, — сказал я растерянно.

— Говорите по-русски? — торжествуя победу, спросил Стивенс.

Но тут я его превратил в каменную статую:

— Да, говорю. И сам я русский.

Из глаза Стивенса выпал монокль и исчез в жилетном кармане.

Длинное его лицо вытянулось еще больше. Брови взлетели, как аисты, медлительно и с некоторым разбегом.

— Ни слова больше, — сказал он поспешно и, взяв меня за руку, увлек в соседнюю комнату, где все вожди и герои чешской земли мирно дремали на цветистом лугу обоев. Мы уселись за столиком друг против друга, и Стивенс потребовал пиво.

— Будем говорить потише, — сказал он, отхлебнув из кружки. — Здесь не должны знать, кто я на самом деле.

— Да разве вы русский? — удивился я.

Стивенс плутовато подмигнул глазом:

— Такой же эмигрант, как вы. Только это между нами. Туземцы считают меня англичанином.

Я вдруг почувствовал уважение и симпатию к этому человеку, сумевшему найти кусок хлеба, густо намазанный маслом.

— А полиция? — спросил я не без смущения. — Как вы ладите с полицией?

— За шесть лет работы я был только четыре раза арестован, — ответил Стивенс, поигрывая моноклем. — Да и разъезжаю я главным образом по глухим деревням. Лучший сезон в мае, июне, — сказал он сладко зевая. — Отбою нет от девчонок. Эта нуждается в любовном талисмане, та просит погадать на кофейной гуще. Ну, а кроме того, вызываю покойников… Верчу столы. Словом, сто крон в день, монета в монету.

Заметив мое искреннее восхищение, которого я, впрочем, не скрывал, Стивенс подозвал хозяина и заказал бутылку коньяку. Мы распили ее, по-приятельски беседуя о всякой всячине. Постепенно угол стола стал уплывать в страну алкоголя. Восьмиглавая кошка съела на наших глазах восьмиглавого воробья. Я поднял рюмку сразу четырьмя руками.

— Послушайте, любезный друг! — сказал Стивенс. — Мне любопытно знать, чем вы занимаетесь на этой безалаберной и вертящейся земле?

Я посмотрел на Стивенса. Земля действительно вертелась. Бутылка коньяку бегала вокруг стола, как на призовых скачках. И мне стало грустно… грустно до слез. Я вспомнил недели, месяцы и годы беспрерывных голодовок и унижений. Я вдруг почувствовал потребность высказаться до конца перед этим мужественным человеком.

— Чем я занимаюсь? Продаю швейные машины, — ответил я с трагической усмешкой. — Вернее, пытаюсь их продавать.

Стивенс закурил сигару и почти вознесся на небо. Он сидел в облаках дыма.

— В дождь, в непогоду, в жару я хожу по дворам и предлагаю эти дурацкие машины, — говорил я, вдохновляясь. — В мороз, в снег, в слякоть я хожу и предлагаю… Однажды собаки раздели меня донага, они стащили с меня брюки, как с манекена. В горной Силезии меня поколотил какой-то бродяга за то, что я не имел спичек. А ему хотелось курить… Всю прошлую зиму я проходил без подметок и трижды проклял доктора Кнейпа, восхваляющего этот идиотский способ хождения. У меня набежал такой флюс, что несколько дней я не видел линии горизонта. Ну, а о голоде нечего и говорить. Я голодал беспрерывно… Знаете ли вы это состояние, когда повсюду вам слышится звук откупориваемых коробок с консервами, когда при виде перебегающего дорогу зайца вы начинаете дрожать мелкой дрожью не хуже гончей собаки?.. Умываясь, я видел в воде собственные уши, и они мне казались ржаными лепешками, поджаренными на сале. Я исхудал, как факир…

— Точка! Довольно! — прервал меня Стивенс. — Благодарите судьбу. Вы именно тот человек, который мне нужен.

Я недоуменно взглянул на Стивенса. Но лицо его было серьезно, и догоревшая до половины сигара перекочевала в угол мясистого рта.

— Мне нужен покойник, — сказал Стивенс, окинув взглядом всю мою жалкую фигуру. — Вы, как никто, подходите для этой роли. Лишь бы вы не разжирели на хороших харчах. Вы будете неожиданно появляться во время сеанса, — сказал он, соображая вслух. — Конечно, мы сошьем вам погребальный саван. Не худо было бы вообще заказать для декорации гроб. В гробу вы будете очень эффектны. — Стивенс уперся в мое лицо своим гипнотическим взглядом. — И гримировать вас даже не нужно, — продолжал он после некоторого раздумья. — У вас великолепно провалились щеки. Словом, вы стопроцентный покойник и лучшего не найти во всей Чехии.

Он наговорил мне еще кучу комплиментов, а я сидел растроганный и умиленный. Я уже видел мысленно стаю гусей, которую съем всю, без остатка.

Думал ли я когда-либо, что страна с кисельными берегами и молочными реками существует на самом деле! Жизнь так часто ловила меня в расставленные на пути мышеловки, что я побаивался вначале жирных кусков. Но постепенно желудок и совесть заключили дружественное согласие, и я стал нуждаться в хорошем вине, как бедуин нуждается в стакане теплой водицы. Иногда мы устраивали лукулловские пиршества. В такие минуты Стивенс отдавался воспоминаниям, и мы говорили о России, о женщинах, о смысле жизни и обо всем том, о чем говорит русский человек, когда он сыт и ему нечего делать. Но зато, когда надо было работать, мы работали на совесть. Конечно, я не был только покойником.

Покойником я стал уже значительно позже. Я исполнял обязанности секретаря, эконома, слуги и компаньона. С первого же дня, когда я поселился вместе со Стивенсом, он вручил мне объемистую тетрадь, разграфленную красными чернилами.

— Сюда вы будете записывать все деревенские сплетни. От этого главным образом зависит успех моего гадания. Вы будете добывать нужные сведения и записывать в эту тетрадь.

— Но каким же способом я все это узнаю? — спросил я недоуменно.