Степан прошелся по комнате.

— В самый раз поспели, папаша, — сказал он, потирая руки. — Завтра опосля обеда крестины. Слышь? — обратился он к жене. — Коньяк из ГПУ обещались доставить… Прийдется, понятно, кой-кого из агентов ихних позвать.

— Байкалова позови, — лениво отозвалась жена. — Этот хоть не брешить про расстрелы. А я не могу слухать про такое — у мине нервы болять.

— Как хотишь, — согласился Степан. Он подошел к коляске и самодовольно усмехнулся, взглянув на сына. — Тоись как вылитый, — сказал он, поворачиваясь к Варенику. — Весь в мине.

Он наклонился к ребенку, скорчив гримасу:

— Аг-гу! С коммунистическим приветом вас, Маркс Степаныч!

Вареника передернуло.

— Все-таки хотишь его так назвать? — спросил он зятя. — Эх ты, шпингалет! У покойного барина, что ездил к нам на охоту, борзую собаку так звали.

Степан фыркнул.

— Ты только послухай их! — обратился он к жене. — Даже совершенно смешно, что они говорить. Ах, папаша, папаша! — Он на секунду остановил на Варенике свои суетливые глаза. — Старорежимный вы субъект, папаша! А все оттого, чтобы священные книги читаете заместо того, чтобы читать новинки мировой литературы.

Варенику вдруг стало душно. Все его грузное тело словно налилось свинцом. «С дороги, должно быть… Продуло…» — подумал он, бледнея. Вся комната закружилась перед ним разноцветным фонарем.

— Ты бы мине показала, где спать, — попросил он дочь. — Разморило мине с дороги…

Голос его прозвучал как-то надтреснуто и глухо. Степан ехидно усмехнулся:

— Вот так они все, которые из старого поколения. Чуть разговор на тему, так они сейчас же убегають. Исключительный факт!

Не отвечая зятю, Вареник вышел из комнаты. Дочь ему указывала дорогу.

— В ту дверь, папаша, — сказала она. — Здесь у нас повсегда гости ночуют. И ежели кто выпимши, так тоже сюда приводим. Ложитесь на какую хотите постелю.

Вареник молча кивнул головой. Комната была просторная и нарядная. Свисавшая с потолка люстра, вспыхнув, осветила развешанные повсюду картины. Перед глазами Вареника взметнулось море, и волны обрушились на него зеленым потоком. Голая женщина, усмехаясь, протянула ему яблоко.

«Не то это, не то», — пронеслось опять в голове Вареника, когда, присев на постель, он стал разматывать на ногах портянки. Оставшись в одном белье, он огляделся по сторонам, ища глазами икону. Но в углах и по стенам висели одни картины, и райские птицы, распушив хвосты, порхали по цветным обоям. Только на спинке кровати заметил он серебряного ангелочка, нацелившегося из лука. «Хоть ему помолюсь», — подумал Вареник и стал креститься широкими крестами. Потом, пошарив рукой по стене, он отыскал выключатель, и комната погрузилась в темноту. Вместе с темнотой в душу Вареника хлынули темные и тревожные мысли. «Не надо было ехать, — подумал он, уже покрываясь одеялом и втягивая носом непривычный барский запах, шедший от простыни и подушек. — Ни к чему было ехать… А дочь? — словно кольнуло его. — Дочь?.. Может стать, что мине только так прикинулось, — успокоительно подумал Вареник. — Потому как давно не видались…». Он закрыл глаза. Некоторое время он еще слышал за стеной торопливые шаги зятя и его тонкий смешок, потом ему почудилось, что он плывет по реке в своей дубивке, и розовые окуни выскакивают из воды, поводя в воздухе плавниками.

Утром Вареник проснулся рано, когда все еще в доме спали, и, наскоро одевшись, пошел побродить по городу. Солнце чуть поднялось над крышами; в холодноватом воздухе кричали вороны; по ветвям деревьев и по кустам висели, подрагивая, прозрачные капли. Вареник шел наугад в сторону Днепра и думал о дочери. Теперь мысль его работала трезво и четко, и на душу, как камень, легла тоска.

«Барыня, — думал Вареник о дочери с горькой усмешкой. — Барыня… И волосы подрезала по-городскому. — Он сплюнул сквозь зубы. — Вроде шмары она теперь…».

Ему стало жалко себя, и своей старости, и всех своих надежд, разлетевшихся прахом.

«Про што с такой говорить? — угрюмо думал Вареник. — Про што? Все равно что с колодой, что с ей говорить».

Он шел вдоль грязных домов и мимо заклеенных плакатами заборов. Редкие прохожие кое-где стали попадаться ему навстречу.

«А пустослову радость… Как же! Крестины… Ему это вроде киятра…».

В душе Вареника росла и ширилась давно сдерживаемая буря. Теперь он пытливо глядел по сторонам, и каждая мелочь этой новой и чуждой ему жизни приводила его в ярость. И даже то, чего он не видел теперь, но что должно было быть по давним его ощущениям, злило и раздражало Вареника. Он помнил города с утренним церковным звоном, с розовым блеском арбузов, сложенных горами на площади, с суетливой живостью снующих повсюду разносчиков и с дымными трактирами, где за пятак давали две пары чаю.

— Старый режим, — криво усмехнулся Вареник и с разгону налетел на прохожего.

Рыженькая бородка мочальной щеткой ткнулась ему в лицо. Испуганные глаза, как две замороженные сливы, блеснули сквозь стекла очков у самого его носа.

— На службу поспешаешь? — спросил Вареник насмешливо.

Человек нагнулся, подымая слетевшую с головы шляпу.

— На службу, спрашиваю, поспешаешь? — повторил Вареник.

— Вам, собственно… — начал было прохожий.

Но Вареник его прервал:

— Поспешай, поспешай… Послужи коммуне. Может, хоть на штиблеты себе под старость выслужишь.

Лицо прохожего побледнело. Пугливо отодвигаясь от Вареника, он как-то боком стал отступать к стене. Вареник хрипло рассмеялся.

— Перепуганный вы, значит, барин, — сказал он с едкой горечью. — Вишь, как они вас запугали. А только чего их бояться? Бояться их вовсе не след. Тля они, вот кто. Слышь? Про коммунистов я говорю. Тля они, вроде клопов.

Но прохожий побежал от Вареника, как от зачумленного. «Заяц», — брезгливо подумал Вареник. Он подошел к Днепру и стал глядеть вниз на шумящие под мостом волны. Облезлые пароходы с проржавевшими трубами, как могильные памятники, рядами стояли у пристани. Река была пустынна. Над мутной водой с криком кружились чайки.

— Тоже хозяйство! — усмехнулся Вареник. — Пароходчики!

И вдруг он понял, что жизнь для него прошла и не будет ему на старости желанного отдыха. Так же, как эти пароходы, он никому теперь не нужен, и душа его заржавеет в одиночестве. И как-то неясно, из памяти, обрывок солдатской песни прозвучал у него в ушах:

«Славные дела», — уныло подумал Вареник. Он повернул обратно и не спеша пошел той же дорогой, весь во власти охвативших его мыслей. Перед домом зятя он на мгновение остановился, словно раздумывая, входить ли ему туда или нет. Наконец, он позвонил.

— А мы уже подумали, что вы на ераплане от нас улетели, папаша, — встретил его зять в дверях насмешливой улыбкой. — Куды это, думаем, они запропастились? Не иначе, думаем, в Москву они полетели на партийную конференцию… — И Степан злорадно осклабился.

Вареник смолчал.

Где-то в тайниках души у него все еще тлела робкая надежда. «Как-никак родное дитё, — старался думать Вареник. — Может, еще обойдется…» Но когда он опять увидал дочь, ее чужое и размалеванное лицо, похожее на лицо ярмарочной куклы, и эта последняя надежда оставила его.

— Пожалуйте к столу, папаша, — сказала ему дочь приветливо-равнодушным голосом.

И сейчас же повернулась, прислушиваясь к чему-то.

— Звонять, — сказала она мужу. — Пойди открой, Степа!

Комната стала наполняться гостями. Вареник не слышал, о чем говорили кругом, и словно застыл в углу на стуле, зажав по привычке в кулаке растрепанную бороду. Он очнулся только, когда в комнате неожиданно наступила тишина. Заложив за борт пиджака руку и другой опираясь на угол стола, Степан оглядывал гостей своими бегающими, ни на минуту не останавливающимися глазами.