— Для чего их кормить? — говорил он. — Сами прокормятся.

А когда пришла революция и воробьи улетели в буржуазные страны, изменилась вся обстановка двора. Остались только лужи, все с теми же жабами и лягушками и даже с тем же пением по вечерам, как будто и лягушки агитировали за революцию. С этих пор Вареник прослыл кулаком.

— Ты нас на понт не бери, — говорил председатель комбеда Сенька Чихун. — Награбил, отец, за усю свою жизнь, отдавай теперь для народного блага.

— Вот штоб мине провалиться! — доказывал Вареник. — Штоб у мине на языке чирь выскочил!

Но из сельсовета пришла бумага: входящая и выходящая № 14 и чтобы курей отдать для колхоза. А чтобы излишки по закону и как от злостного кулака отобрать. Потому нужно для авангарда. И по случаю укрывательства к высшей мере наказания, хоша и вплоть до телесного расстрела.

Получил Вареник бумагу и покрутил головой.

— Чтоб вам мозги повытрусило, лежебокам! — сердито проворчал он.

Но кур все-таки пришлось отдать. Вскоре после этого нагрянула к Варенику комиссия из сельсовета и перевернула весь дом вверх тормашками. Обиднее всего было то, что комиссия состояла из своих же слободских и всем делом заворачивал тот же Сенька, служивший когда-то у Вареника на рыбной тоне.

— Ты, папаша, не укрывай, — говорил Сенька, стреляя по сторонам своими черными цыганскими глазами. — Отдасишь все добровольно — волоска у тебе на голове не тронем.

И Сенька ухмылялся собственной остроте, так как у Вареника и без того голова была совсем лысая.

— Нате, берите, архаровцы! — кричал Вареник почти исступленно. — Пейте мою кровь, комары распроклятые!

— А ты не ершись, — говорил Сенька, роясь в перинах и опрокидывая сундуки. — Это тебе не при старом режиме.

— Да я бы при старом режиме голову тебе открутил! — кричал Вареник, теряя последнюю долю терпения.

Лысина его побагровела, и глаза утратили насмешливое выражение. Когда же комиссия с трудолюбивым рвением мышей откопала в сенцах последний мешок муки, Вареник почти взвыл от досады и обложил всю комиссию отборной бранью. С этого собственно случая, перешагнув через камыши, вербы и всю днепровскую плавню, через октябрьский переворот и февральскую революцию, через святейшую инквизицию и крестовые походы, через до и после Рождества Христова и вообще через тьму веков, Вареник вплотную приблизился к греческому философу Диогену. Странные мысли стали навещать Вареника, но он хранил их только для себя. Вот шумел Днепр перед хатой, и с верб уже осыпались сережки, и радостный май отражался в лужах голубыми космами облаков… В свежей листве сияло зеленое солнце… Так же галдели чайки, топорщась на ветру и боком отлетая в сторону…

Но все было как бы не то, не так, как прежде. То есть в природе вокруг все было по-прежнему, но жизнь была совсем иная. Как будто с последней курицей вынесли из дому что-то крепкое и прочное… И даже не то было странно, что вынесли добро, а то, как его вынесли — запросто, как из своей хаты, за здорово живешь… Было еще понятно: грабили панов и вообще буржуев, помещиков и капиталистов — на то и революция, чтоб грабить богатых. Но вот когда у него у самого забрали его кровное имущество, когда его куль муки, наработанный мозолями… Вареник становился в тупик:

— Как же так? Это же не в аккурате?

И все, на что он ни смотрел вокруг, казалось ему нелепым. Непонятно было, что красноармейцы приводили на водопой разгоряченных коней, и что отобранная от мужиков картошка гнила на складе в городе, и что чекой заправлял бывший барчук из выгнанных гимназистов. Непонятная росла молодежь — комсомолки и комсомольцы.

— По тебе, папаша, на кладбище черти молебен служат, — сказал ему однажды соседский комсомолец Гришка.

— Ах, ты… — начал было Вареник, но запнулся и замолчал. От обиды и огорчения ему перехватило горло.

— Помирать пора, папаша! — кричал вдогонку Гришка, когда Вареник, повернувшись, побрел ко двору.

«Это мине помирать… Мине помирать, — задыхаясь, думал Вареник. — Помирать в шестьдесят лет?..»

А он еще гнул в руках подковы, и ни один молодой не мог с ним равняться здоровьем.

«Как же так помирать?» — недоуменно думал Вареник, сидя по утрам на бочке.

Задорно кричала в вербах иволга; морщась и извиваясь летели в светлой воде зеленовато-черные птицы; волны, убегая от берега, тянули за собой песок и мелкие шелестящие раковины. И солнце так дружелюбно и радостно сидело у него на лысине.

— Как же так помирать?..

Никогда раньше ему не приходилось думать о смерти, как будто ее вовсе не существовало на свете. И не то чтоб он ее теперь боялся, но ему просто казалось нелепым ложиться в гроб вдруг, ни с того ни с сего, когда он еще чувствовал в себе силу и мог работать не хуже других. И еще одно смущало теперь Вареника — ему было страшно умирать по-новому, без попа и певчих, без рисового колива, утыканного изюмом, без всего того, что он привык видеть на протяжении долгой жизни.

«Попа теперь и с огнем не сыщешь, — думал Вареник. — Бежали попы отседова в голодные годы. А которые и вовсе поскидали рясы…»

Он вспомнил похороны жены. Это было очень давно. Тогда нанимали попа и дьякона и пели певчие из кафедрального собора. За дубовый крест на могиле Вареник отсыпал столяру два пуда рыбы…

«Могила теперь, должно быть, завалилась вовсе, — подумал Вареник. — Надо бы как-никак навестить. По-Божьему, надо бы навестить жену…»

Он вздрогнул. Огромное лицо Бога, искаженное судорогой, выросло перед глазами. Не того Бога, которого он знал по Часослову и образам, но страшного, нового Бога, намалеванного комсомольцами. Плакатного Бога… «Религия — опиум для народа»… Румяные ангелы танцевали на деревянном помосте… Апостол Петр, перебирая в руках гармошку, выкрикивал веселые частушки… Холодок прошел по спине Вареника. Здесь мысль его упиралась в пустоту, в какой-то мрачный и темный провал.

«А что, ежели нет? — тоскливо подумал Вареник. — Что, ежели на самом деле нет Бога?..»

Он сощурил глаза, как будто ожидал, что сейчас разверзнется небо и громовой удар поразит его на месте. Когда он их опять открыл — все так же сиял Днепр и те же чайки кружились над ним, останавливаясь в воздухе белыми закорючками. Рослый красноармеец в надвинутом на глаза шлеме поил у берега лошадей. Красное лицо, покрытое веснушками, было бессмысленно и добродушно.

— Ты мне вот что скажи, молодчина, — сказал Вареник, не глядя на парня. — Ты мне вот объясни… Отчего это мне, к примеру, помирать следовает?

— Помирать? — спросил парень и лениво усмехнулся. — Все мы помрем, дед, — сказал он сонным голосом. — Эй ты! — прикрикнул он на коня. — Я т-те, язви тебя в бок!

Длинная лошадиная морда, помаргивая покорными глазами, прошла мимо.

— А ты, дед, живи! — крикнул, оборачиваясь, парень. Рябое лицо его ухмылялось.

— Тоись? — почти встрепенулся Вареник.

Но красноармеец уже напевал себе под нос какую-то песню… Все, все вокруг было непонятно.

И светлыми майскими ночами, когда в вершинах верб, как в девичьих юбках, путался озорной месяц, Вареник лежал на постели с открытыми глазами и думал о смерти.

— Почему помирать? Как это так помирать?

Осторожно он ощупывал свое тело: оно дышало, жило, еще мускулистое и крепкое, как старый пень, о который ломаются топоры. Вот разве борода седая и лысина… Но облысел он рано, с сорока лет…

За окном гремели лягушки. Теплый ветер трепыхался в занавеси у окна. Вареник сел на постели. Один за другим прозвучали в ночной тишине ружейные выстрелы… Некоторое время он молча прислушивался, потом опять лег на подушку. Как пышная невеста, стояла за окном верба, распространяя вокруг пряное благоухание. Ветви ее глухо шумели.

«Уйтить разве к дочке?» — продолжал думать Вареник. Ему вдруг стало страшно своего одиночества и тех мыслей, что помимо его воли неотвязно толпились в голове… «У дочки теперь сын народился… Внука, стало быть, няньчить можно». А зятю он дом передаст — так будет спокойней…