Полковник Папандопуло согнал с лица задумчивое выражение. Хозяин дома, Лука Ильич, улыбался так нежно и вместе с тем почтительно, такая грация была в его поклоне, что у полковника Папандопуло невольно вырвался вздох облегчения.
— Будьте добры, господин полковник, к столу… закусить… хе-хе…
Обе руки Луки Ильича, подобно семафору, указывали в одну сторону — налево. В ту же сторону была наклонена голова, и даже левый глаз его смотрел слегка косо, в то время как правый был полузакрыт. Такая живая мимика могла бы убедить и глухонемого.
Полковник Папандопуло взглянул налево и увидел стол, сплошь заставленный графинами и закусками.
«Эге! — подумал он. — Кажется, эти азиаты любят поесть!»
И, уже не ожидая нового приглашения, последовал за хозяином дома.
— Сюда, господин полковник, здесь… То есть я хочу сказать: иси… — суетился Лука Ильич. — Позвольте вас познакомить, господин полковник. Моя супруга… собственно говоря, ма фам…
Полковник Папандопуло поклонился.
Бедный полковник! В эту минуту решалась его судьба. В эту минуту старые седовласые Парки ткали последние нити трагического узора. И мог ли думать полковник Папандопуло, мог ли он знать, как печально закончится для него сегодняшний ужин! К счастью, полковник Папандопуло вообще не любил думать.
Вид пышной дамы, сидящей с ним рядом, запах закусок и вин вытеснили из головы полковника все остальные мысли.
— Господа, — обратился Лука Ильич к своим гостям, когда все уселись за стол и лакей разлил вино. — Как хозяин дома, я, господа, подымаю бокал за наших друзей и благодетелей. Я, господа, провозглашаю тост: вив-ля Греция! Ура, господа, ура!
Лука Ильич с приятной улыбкой повернулся к полковнику Папандопуло. Дружное «ура» прокатилось под сводами зала. Когда шум несколько утих, Лука Ильич наклонился к уху сидящего рядом с ним Сюсюкина и прошептал:
— Теперь ваша очередь, Никанор Никанорыч. Говорите…
Городской голова встал. Лицо его побагровело. Он сделал рукой в воздухе витиеватый жест — нечто вроде архиерейского благословения — и, кашлянув, сказал:
— Друзья!
Потом склонил голову, искоса поглядывая на тарелку с недоеденным цыпленком, и погрузился в раздумье.
— Говорите же! Говорите! — дернул его за рукав Лука Ильич.
Но Сюсюкин продолжал молчать, как будто забыл все человеческие слова. Он только неопределенно хмыкнул и обвел стол мутными глазами. Наконец что-то похожее на мысль промелькнуло в глазах городского головы.
— Друзья! — повторил он тем же рыкающим голосом. — Кого мы встречаем, друзья? Греков мы встречаем — вот кого. А кто такие эти самые греки?
Сюсюкин опять задумался.
— Да говорите же, говорите! — беспрерывно тормошил его Лука Ильич. — Про мифологию ковырните… не забудьте…
Сюсюкин втянул в себя воздух.
— А греки, — продолжал он, — потомки православных царей. А православные цари — потомки этих самых героев… Минотавра… и еще самого Геродота…
Сюсюкин запнулся. На лбу его выступили крупные капли пота.
— А посмотрите, друзья, какие у нас в городе греческие хлебопекарни!.. Франзоли, рогалики… И сдобное тесто очень хорошее… в особенности из пеклеванной муки…
Глаза Сюсюкина остановились на декольте госпожи Козодоевой.
— Да, из пеклеванной муки, — повторил он задумчиво. — Булки на молоке, из сдобного теста.
Сюсюкин даже пожевал губами, как бы смакуя вкусное тесто. Заметно было, что он медленно вдохновлялся.
— И вот, друзья! — воскликнул Сюсюкин. — Я подымаю бокал. За кого я подымаю бокал?
Но за кого подымал бокал городской голова Сюсюкин — мы не в состоянии ответить. Речь оратора была внезапно прервана ужасным грохотом, потрясшим небо и землю. Казалось, весь город провалился в преисподнюю — такой гул прокатился в воздухе. Гости повскакали с мест и дико уставились глазами в пространство. Госпожа Козодоева, вскрикнув, упала на руки полковника Папандопуло.
Поднялся шум и переполох невообразимый. Кто-то из гостей вспрыгнул на подоконник, разбив по дороге хрустальную вазу. Городской голова расплескал вино на платье сидевшей рядом с ним девицы. В это время раздался новый удар грома, от которого зазвенела посуда и запрыгали в буфете серебряные ложки. Кто-то закричал: «Спасите!» Кто-то погасил свет, зацепив локтем выключатель. В комнату хлынула тьма. А за окном один за другим гремели удары, освещая по временам каким-то дьявольским светом лица мечущихся в ужасе людей.
И вдруг кто-то сказал: «Повстанцы». Десятки голосов подхватили: «Повстанцы!» Стало ясно — город штурмуют повстанцы. Полковник Папандопуло, раньше других понявший сущность тревоги, постепенно освободился от навалившегося на него тела госпожи Козодоевой и бросился к выходу.
Здесь была давка, как на палубе тонущего корабля. Пробившись кое-как через толпу, полковник пробежал к воротам и, распахнув железную калитку, очутился на улице. Со стороны Днепра грохотали безостановочно орудия. Где-то справа трещал пулемет.
«Ну и попался», — подумал полковник. Ему представилось внезапно лицо кричавшей недавно в канцелярии русской торговки. И щемящий ужас закрался в душу полковника.
«Здесь все такие, — размышлял он. — Попадись только им в лапы — живым не оставят».
Полковник Папандопуло побежал, задыхаясь, вдоль улицы. В темноте он натыкался на выбоины и неровности тротуара и раз чуть не упал, перепрыгивая через камень. Ночь была черная, беззвездная. Дувший с юга ветер нес далекие запахи прелой листвы и камышовой гари. И все это было чужое, незнакомое — и город, и ветер, и русское небо, и пустынная улица, по которой он бежал. Сорок семь лет и непривычка к движению давали себя чувствовать. Полковник Папандопуло остановился. Какие-то люди прошли мимо, позвякивая оружием. Полковник напрягал зрение, стараясь угадать в темноте, кто это — друзья или враги. И вдруг, при вспышке орудийного выстрела, увидал на одном из идущих греческую фуражку.
— Стой! — крикнул полковник по-гречески.
Идущие остановились. Полковник Папандопуло выпрямился и, приняв начальнический вид, приблизился к солдатам.
— Кузя, глянь, — сказал один из солдат. — Сам осликос к нам в руки бегить, накарай мине Бог!
Полковник Папандопуло в ужасе отступил назад. И в ту же минуту тяжелый кулак сбил его с ног, брызнув в глаза снопом зеленоватых и красных искр. Полковник Папандопуло потерял сознание.
VII
Эх, вечера над Днепром — синие, весенние, пропахшие вербами и осокорью!
Еще не взошел месяц, не прободал золотым рогом зеленую небесную муть. Еще бегут по воде, извиваясь, проворные медные змеи… Прислушайся! Это шумят волны. Это кукушка в часы заката звонко выстукивает над заводью давнюю твою весну. Это от верб мягкий пушок на глазах твоих и на щеках. Это от рыбацкого костра, от терпкого дыма текут по щекам слезы… Прислушайся! В прозрачном небе шорох утиных стай. Крупная рыба плеснула у берега. Кто-то затянул песню. Помнишь?..
Тишина. Покой. Днепровские ночи! Гудит над плавней водяной бык. На Цыганской Слободке красные маки окон. И вербы, вербы…
Ах уж этот вербовый цвет! Летит, летит, серебристым пухом оседает на щеках, путается в бороде… И не отряхнешь его, как ни старайся. Не отряхнешь… Эх, вечера!..
VIII
— Пропади они пропадом, арештанты! Чтоб им, рогатым, глаза полопали!
Кузькина Мать стояла во дворе у Вареника и отсюда, с горы, наблюдала кипевший в городе бой.
Цыганская Слободка была уже в руках повстанцев. Все, кто был способен носить оружие, помогали выбивать из города греков. Дед Кирилл и тот как-то приободрился, словно слетело ему с плеч десятка четыре лет. Он стоял на бугре у забора, похожий в темноте на старого днепровского водяного.
— Ты не гляди, что грек, — говорил Кирилл остановившемуся поблизости повстанцу.
— Грек, братуха, тоже храбрость имеить. Ежели ты его не прикончишь — он сам тебе в спину ножом штыванет.
— Головы им пооткручивать, гадам, — сказала Кузькина Мать.
